О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Како-о-е… — отмахнулся Строганов короткой рукой. — Майор в отставке к вашим услугам.

— Женаты?

— Есть такой грех. Три дочери на выданье, а вот — бросил все и примчался, чтобы тебя увидеть.

— А вы, Алексей Романыч? — Настя обернулась к Майданову, стоящему рядом и подслеповато помаргивающему за стеклами очков. — Помните, как мы со Стешей для вас дуэт Татьяны и Ольги пели?

— Такое не забудешь! — слегка заикаясь, ответил Майданов. — Верите ли, сколько потом слушал певиц — и классических, и народных, — так, знаете ли, ни одна даже отдаленно вас не напоминала. Почему, ну почему вы меня не послушали, Настасья Яковлевна?

— В чем не послушала? — смеясь, спросила Настя. — В том, что в оперу не пошла? Только мне там и место, цыганке! Всяк сверчок знай свой шесток, тогда и плакать не придется.

Толчанинов тем временем вполголоса разговаривал с Яковом Васильевым. Илья прислушался.

— Яков Васильич, я помню прекрасно, что это не полагается, но не разрешишь ли сегодня Насте посидеть с нами? Вот здесь, за столом? Она ведь наша гостья, из-за нее мы здесь, и Ваня Воронин будет с минуты на минуту…

— Что ж вы у меня спрашиваете, Владимир Антонович? У ней хозяин есть. Если он позволит — пусть садится.

— Илья? Он здесь? — Толчанинов быстро обернулся к хору. — Черт возьми, как это я не узнал сразу! Здорово, Илья, ты и не переменился ничуть, все такой же дьявол!

— Где уж нам в дьяволы, Владимир Антонович, — без улыбки отозвался Илья. — Это только вашему благородию впору.

— Но как же ты посмел?! — вознегодовал Толчанинов. — Как ты мог увезти от нас Настю?! Ты же, фараонов сын, сам не представляешь, чего лишил Москву!

— Я ее на веревке не тянул, сама решила.

— М-да-а… — вздохнул Толчанинов. — Может, позволишь ей хотя бы посидеть с нами?

— Не держу, — пожал плечами Илья.

Настя, улыбнувшись мужу, прошла к столу и села рядом с Зиной Хрустальной. Господа расположились рядом. Строганов налил Насте вина, и та, поблагодарив кивком, едва пригубила мерцающую красной искрой жидкость. Хор негромко затянул «Матушку-голубушку».

Илья пел вместе со всеми, стараясь не показывать испортившегося настроения. Он сам не знал, отчего вдруг так царапнула сердце эта встреча с господами. Может, просто по привычке… Ведь он на стену лез тогда, семнадцать лет назад, когда Настька сидела среди них и пела им романсы, и маленький Строганов, схватив ее на руки, носился по комнате, выкрикивая стихи, а всегда над всем смеющийся Толчанинов со слезами на глазах целовал ее руки. А Сбежнев, князь Сбежнев… Слава богу, хоть этого тут нет. «С ума сошел, морэ? — испуганно спросил Илья сам себя. — Не перебесился, мало?» Он напомнил себе, что прошло много лет, что Настька давно не та, что прежде, и господа — не мальчики, что никому уже не придет в голову засунуть цыганскую девчонку в тройку и умчать к венцу, что они сидят и беседуют с ней лишь по старой памяти. Но все эти уговоры не помогали. Не помогали, хоть плачь, — стоило Илье взглянуть на радостное, помолодевшее на десяток лет лицо Насти, с которого, казалось, исчезли бороздившие его шрамы, стоило услышать ее смех, увидеть тонкую руку, тонущую в ладонях Толчанинова — так же, как прежде… «Принесло куму на родную сторону», — с неожиданной злостью подумал Илья и отвернулся. И только сейчас заметил, что мелодия изменилась. Гитары теперь играли плясовую в самом начале — медленном, притворно величавом. Спохватившись, Илья сменил лад, посмотрел на Митро — не заметил ли тот его ошибку? Митро поймал взгляд, но понял его по-своему и, чуть заметно улыбнувшись, кивнул — мол, смотри…

Илья скосил глаза. Тут же, словно только этого и дожидаясь, вперед шагнула Маргитка. Сбросив красную шаль, она положила ее на стул, на миг подняла голову, коротко взглянула на Илью — как обожгла, — отбросила за спину косы и пошла плясать. Цыгане затянули громче:

Маргитка шла так легко, что казалось, не ступает по полу, а плывет над ним. Лишь изредка из-под красной оборки выглядывал узкий мысок туфельки. Ресницы девушки были опущены, полумесяцы больших серег качались в такт шагам. Гитаристы брали на струнах короткие отрывистые звуки, лишь обозначая ритм, и Маргитка плыла по паркету в сиянии отражающихся свечей словно со стаканом воды на голове — ни единого лишнего движения, ни взмаха ресниц. В кабинете стало тихо, смолк разговор за столом, слышались лишь аккорды и шуршание платья. Мельком Илья заметил заинтересованный взгляд Насти, улыбку Зины Хрустальной. Это была знаменитая «венгерка», которой так славились московские цыганки.

Ах! — захлебнулась вдруг гитара коротким вздохом. Раз! — скользнула по полу узенькая подошва. Взмах! — разлетелись тонкие руки, обожгло из-под ресниц неласковой прозеленью, Маргитка замерла на миг, откинув голову. И — пошла, пошла, пошла сыпать тропачками[22], и загомонили гитары, споря с этим перестуком, и только тут улыбнулась Маргитка. Снова отбросив за спину косы, она дрогнула плечами, забила чаще и чаще и пошла прямо к столу. И стояла перед господами с надменной улыбкой на губах, частя плечами до тех пор, пока капитан Толчанинов с насмешливым поклоном не протянул ей ассигнацию.

Гитары умолкли на коротком аккорде. Маргитка коротко кивнула и, не обращая внимания на восторженные вопли, пошла на свое место.

— Ох, какая… — бормотнул кто-то из цыган.

Илья обернулся на голос и увидел глаза собственного сына. Опустив скрипку, Гришка смотрел на Маргитку так, что Илье захотелось сказать ему: «Закрой рот». Но сделать этого он не успел, потому что хлопнула дверь, и на пороге вырос двухметровый красавец с косой саженью в плечах, с седой головой и шестью бутылками шампанского в руках. Серые холодные глаза быстро обежали всех присутствующих, и Илья узнал графа Воронина.

— Ур-ра несравненной Насте! — гаркнул он, и пламя свечей задрожало, грозя погаснуть. — Чуть не загнал извозчика, так спешил! Настя! Прелесть! Поцелуй старинного друга!

Настя с улыбкой поднялась, протянула руки. Граф расцеловал ее, обернулся к хору:

— А где Смоляков? — И прежде чем Яков Васильев успел ему ответить, сам нашел глазами Илью. — А, вот он! Ну, помнишь, как меня чуть на тот свет не отправил?

Илья растерянно промолчал, подумав: надо же, не забыл, сукин сын… Но Воронин рассмеялся и протянул руку:

— Не пугайся, сын степей, кто старое помянет — тому глаз вон. Признаться, я сам был виноват тогда. Ну, други, — за встречу! Яков Васильич, уважь старинного приятеля — «Не вечернюю»! И пусть моя Зина запевает!

Распрощались глубокой ночью. Господа устали так, что даже не поехали, как обычно, после закрытия ресторана в гости к цыганскому хору. Цыгане цепочкой спустились на улицу, где дожидались пролетки. Их провожал Осетров — прямой, строгий и ничуть не заспанный. Небо на востоке уже зеленело, во внутреннем дворе ресторана ныли коты, пахло сыростью и почему-то рыбой. Илью шатало от усталости, и не было сил даже удивляться на Настьку, которая, о чем-то оживленно разговаривала с Митро, словно и не пела ночь напролет. Не к добру все это, только и подумал снова Илья, забираясь в пролетку и усаживаясь рядом с Кузьмой. А тот то ли спал, то ли притворялся — лохматая голова его упала на грудь, синяк на скуле, с которого давно стерлась мука, был заметен даже в темноте. Илья вполголоса окликнул друга, но он не отозвался. В передней пролетке слышались сонные смешки, кто-то зевал — там рассаживались молодые цыганки. «А я ему говорю: барин, не забыли, что просила?» — донесся до Ильи чей-то веселый голос.