Последний окножираф - Петер Зилахи

По дороге домой меня останавливают, говорят, слышали, как я выступал вместе с Вуком, для них я — венгр, представитель всех венгров, а значит, немного и Лежак тоже. На взгляд из Белграда, мы с Лежаком — на одной стороне, на венгерской. Сербы делают ответный жест, приглашая меня на вечеринку, Милета и Даница ждут в дверях, объясняться нет смысла, они тоже слышали, как я выступал вместе с Вуком.

Окножираф: «Ты и я — это мы».

В начале был хаос, но мы его расшифровывали, мы все понимали, потому что умели читать между строк. Теперь же приходится расшифровывать, что мы понимали под этим «все», которое еще вчера казалось таким однозначным.

В шестидесятые пучина подавленной в 56-м революции вынесла на поверхность Кадара, и в начале семидесятых наши родители стали размножаться с невиданной скоростью. Как я могу объяснить подростку, что светлое будущее, о котором мы пели, уже настало, потому что светлое будущее всегда настает, как я могу объяснить ему, что он не может понять моих объяснений? Мне кажется, будто я вижу своих родителей, которые верили, что все это будет длиться вечно. Дорогие ма и па, это и есть та страна, в которую вы хотели эмигрировать! И языка не надо учить. Как я могу объяснить, что смена строя была для нас выпускными экзаменами, а на банкете старый режим скончался, что наш подростковый бунт смел коммунизм, что старую мягкую диктатуру сменила новая мягкая демократия, что эпоха, которая относилась к нам, как к детям, и не давала нам вырасти, неожиданно сдохла? И я перестал расти. Моему поколению полагалось стать тем, чем оно не стало, мы только делали вид, будто мы собираемся стать такими, какими нас хотели видеть. Консенсус родителей поверх наших голов, немой революционный оргазм. В 1989-м в Венгрии не было 56-го года, потому что он был в 1956-м. Родители предпочитали плодить детей и воспитывать их так, чтобы они могли жить. Что мы и будем делать.

Мальчишка на велосипеде гоняет между двумя рядами оцепления. У омоновцев нет приказа, они стоят, делая вид, будто не видят, как он машет подбадривающей его толпе, оторвав руки от руля. Когда зажигается зеленый, пешеходы выбегают и занимают зебру, когда зажигается красный, милиция загоняет их на тротуары. Арестуй светофор, скандирует толпа. Омоновец случайно наступает мне на ногу, извиняется, не стоит извинений, отвечаю я, вот такая балканская дипломатия, все, что мы делаем, мы делаем вместе с милицией, без нас не было бы и ее, не было бы и Восточной Европы — без нас, Запад без нас не был бы на западе. И даже у кока-колы был бы другой вкус. Мы свободны, лишь воля наша в тюрьме. Мы натыкаемся на очередной кордон, самые красивые девушки становятся впереди — живой щит против омоновцев. Результат, естественно, не заставляет себя ждать. И он весьма впечатляющий: как они выставляют грудь навстречу камерам иностранных корреспондентов! Один из самых волнующих эпизодов белградских событий, милиция развлекается, девушки — тоже, их взгляды встречаются в ослепительным свете вспышек, вокруг красными, желтыми и зелеными огоньками перемигиваются светофоры.

Когда моему дедушке было столько же лет, сколько мне сейчас, Гаврило Принцип выстрелил в престолонаследника. Судьба свела студента-неудачника и будущего императора. Эта встреча принесла обоим бессмертие. И смерть. Они не знали друг друга, может, только взглядом успели обменяться. How do you do? Принцип и принц, принц и нищий, одно точно: оба слышали выстрелы. С тех пор в зеленых аллеях парков памятники Гаврилы Принципа стреляют в памятники Франца-Фердинанда. Позиционная война идет между улицами Гаврилы Принципа и проспектами Франца-Фердинанда, ведут перестрелку мемориальные доски, музеи, памятные медали, кинофильмы. В Сараево памятник престолонаследника сбросили с постамента. Единственным делом жизни для него стала смерть, ставшая причиной миллионов других смертей. Первая мировая началась с кровной мести. Когда моему дедушке было столько же лет, сколько мне, его судьба соприкоснулась с другой судьбой. Они оба пошли добровольцами в Имперско-королевскую армию, обоих отправили на Южный фронт, а когда началось наступление русских — в Галицию. Оба там отличились. Иосип Броз со своим взводом захватил в плен восемьдесят русских солдат, мой дедушка за одну вылазку получил двадцать один осколок и несколько наград. Когда ему собрались ампутировать ногу, он выхватил револьвер и прогнал хирурга из операционной. В один год они оба попали в плен, потеряв сознание в рукопашном бою. Оба очнулись в госпитале, обоих в жару преследовал свой кошмар, дедушке чудилось, что ему собираются ампутировать ногу, а И.Б. подозревал святого, висевшего над его койкой, в том, что он хочет украсть у него одежду. Обоих, после нескольких неудавшихся побегов, революция застает в России. С шестой попытки моему деду удается бежать, он становится командиром баварского штурмового батальона, а затем комендантом одного украинского города. Иосип Броз попадает в руки большевиков, которые зачисляют его в бригаду интернационалистов… Лежа рядом со своей русской женой, он вдруг постигает смысл исторической закономерности. Мне и подумать страшно, что было бы, попади в руки большевиков мой дедушка. В больнице, где оба закончили свою жизнь еще до того, как закончился век, поставивший все с ног на голову, у Тито ампутировали ногу, а у дедушки украли одежду.

Сава Бабич, заведующий венгерской кафедрой, угощает меня кофе и пытается выведать, не родственник ли я Лайошу.[46] Часто ли встречается у нас фамилия Зилахи? Все книги Лайоша переведены на сербский, на Балканах он самый известный венгерский писатель. На серьезных полках — собрание сочинений в кожаном переплете. Но фамилия эта довольно распространенная.

Светислав Басара, которого мне представили как крупнейшего сербского писателя, провел с Лайошем свое детство, ему хотелось попасть в Будапешт межвоенной поры, в ту среду, где происходили события «Смертельной весны», «Двух пленников», «Что-то несет вода».[47] Басара — роялист, бросил пить, когда у него родились близнецы, и выглядит как подросток, строящий планы. В том числе относительно короля.