Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

На простенькой небольшой стоянке три-четыре регулировщика с улыбкой и чувством ответственности, стоя буквально метрах в пяти друг от друга, указывают вам место вашей парковки, впрочем трудно минуемое и без их добросовестного усердия. На автозаправке навстречу вам выскакивают десятеро и, передавая вас почти из руки в руки, чуть что не доносят до заправочной колонки. Затем они вычищают ваши пепельницы (а японцы — чудовищные куряки, курят почти все и много). После изящно обставленного процесса заправки машины в награду вам дают почему-то какой-ни-будь пакетик тончайших нитевидных рисовых макарон или упаковочку шелковистых салфеточек. Пустячок, но приятно. Ну, ясное дело, это вовсе не отменяет денежно-товарных отношений в виде уплаты за бензин. Потом человека два, опережая вас, выскакивают прямо на проезжую часть и усиленными жестами останавливают движение, выпуская вас на волю.

То ли древний социумный обиход такой, то ли род борьбы с безработицей. Скорее всего, то и другое вместе. По университету шляются некие, например, двое весьма почтенного возраста. Никто не ведает, чем они занимаются. Во всяком случае, на мое неделикатное расспрашивание никто не смог или же не захотел разъяснить мне этого. Раньше вроде бы они были ответственны за университетское отопление. Но с недавнего времени, при переводе его на полностью автоматический режим и, соответственно, управление, они в нем уже перестали полностью разбираться — возраст все-таки, да и образование… В случае поломки или остановки отопительного сооружения просто вызывают специализированную ремонтную команду. Но эти двое по-прежнему с утра до вечера строгие, улыбчатые и деловитые, солидно экипированные, при черном солидном костюме и галстуке, присутствуют на месте своей постоянной рабочей приписки — в университете. И вправду, не выгонять же на улицу почтенных людей по той глупой причине, что им в силу нелепой случайности не находится конкретного применения. Говорят, они замечательно организовывают и приготовляют пикники профессорско-преподавательского состава, иногда с приглашением и студентов. А пикники здесь, к слову, случаются весьма нередко. И на них зачастую решаются немалые серьезные проблемы, трудно разрешаемые в формальной обстановке регулярных заседаний. Тут же в приятной природной обстановке за винцом, мясцом да с улыбочками-прибауточками все приходят к так обожаемым, даже точно и неартикулируемым, спасительным компромиссам. Все по-мягкому, по-родственному. Соответственно, организация подобных мероприятий — не такая уж легкомысленная и пустая вещь. Вот и дело нашим отставленным от отопления нашлось. И люди не обижены. И все прекрасно. И все довольны и не чувствуют себя губителями невинных душ. И можно жить дальше.

Или другая подобная же завораживающая картинка. Некое серьезное воинское подразделение на окраине города копошится в речушке. Штук десять солдат в промокшей и отяжелевшей униформе ворочают в воде то ли какой-то кабель, то ли магический камень и все не могут одолеть. На суше шесть таких же, но с прекрасными светящимися в подступающих сумерках красными повязками и палочками охраняют их покой и покой редких, вроде меня, любопытствующих или просто мимо проходящих. Человек шесть строго и ответственно стоят около четырех огромных пустых грузовиков. Двадцать обряженных в полную амуницию военнослужащих в это время сооружают и уже почти соорудили четыре же преогромные палатки, внутри которых расположились уютно размещенные раскладные пластмассовые столики и стулья. Из небольших котелочков, обтянутых почему-то веревочной плетеной маскировочного цвета сеткой, ловкими палочками, как кузнечики, еще несколько свободных от всех прочих обязанностей военнослужащих вылавливают что-то, видимо, невообразимо вкусное и запихивают в широко раскрытые, заранее приготовленные, как у рыб, аккуратные рты. На время они отставляют котелки на стол в соседство с какими-то сразу замечаемыми бутылочками соевого соуса и неведомыми прочими разнообразными баночками с таинственными приправами. Улыбаясь, закуривают и перекидываются какими-то, видимо, шутливыми фразами. Потом медленно и важно снова берут котелки, цепко хватают палочки и принимаются заново. Так подмывало подойти, заглянуть в котелочки и спросить:

Ребята, а что это мы тут едим? — да ведь все равно не поймут, только подозрительно скосят глаза. Лучше уж и не подходить.

И я не подошел.

Да, неподалеку, естественно, скромно белели привезенные и прочно инсталлированные непременные три будочки-туалеты. И еще в стороне, прямо на берегу реки, ввиду погруженных по пояс в воду меланхолических военнослужащих, человек семь-восемь энергичных и решительных, видимо из начальства, группой что-то серьезно обсуждают, делая отметки в раскрытых командирских планшетах. Все так просто, тихо, значительно, исполнено какого-то скрытого, но всеми ощущаемого, таинственного смысла.

Надо сказать, что до известного азиатского финансового кризиса, как мне сказывали, в Японии не было проблемы с безработицей. Прямо как в незабвенном Советском Союзе, с тогдашними распределениями на работу. То есть при неусыпном государственном и семейном патронализме потеряться или пропасть в «бескрайних российских, вернее, японских просторах» здесь не представлялось никакой возможности. Сейчас, однако, проблемы появились и, по-видимому, не исчезнут уже никогда, только возрастая год от года, изменяя и преобразуя все привычное японское общество. Это уже и сейчас вносит серьезный разлад в устоявшиеся традиционные отношения. Особенно в отношения между поколениями. Впрочем, подобное можно встретить, и я встречал во многих странах мира. Однажды в быстром и бесшумном поезде, несшим меня по ухоженным пространствам новейшей Германии из Берлина в Кельн, мой немолодой спутник сокрушенно поведал мне, что все, Германия кончилась. На мое недоуменно молчаливое вопрошение, он внятно объяснил:

Вызываю вчера к себе своего работника… — он оказался владельцем небольшого предприятия где-то в районе Ганновера.

…? —

Говорю ему, сделай то-то и то-то. —

…? —

А зачем? — спрашивает он.

И собеседник замолчал, медленно моргая тяжелыми налившимися веками, полагая, и вполне разумно, что никаких дополнительных объяснений не требуется. И не требовалось. Я уж как-нибудь понимаю язык притч и метафор.

Конечно, в Японии все предстает несколько в ином обличии со специфическими чертами восточного колорита. Предполагаемая нами некая тотальная продвинутость и даже вестернизация японского общества несколько мифологизирована. Даже очень мифологизирована. То есть абсолютно мифологична. По-английски, к моему большому удивлению, говорят весьма и весьма немногие, даже так называемые интеллектуалы, втянутые в переживание и обживание в месте своего проживания общемировых и европейских ценностей. Уж они-то, казалось, должны говорить. Нет. Не говорят. Говорят очень немногие. Да и в древности свои тоже не то чтобы погружены с головой. Нет. К примеру, в собрании местных токийских поэтов на вопрос об осведомленности российской публики по поводу японской поэзии я, естественно, помянул столь уже привычные нашему уху хайку, танку и Басё — нехитрый, но и немалый традиционный набор наших ориентальных познаний, включающий нечто подобное же из областей Китая, Персии и Индии. После выступления ко мне подошла известная серьезная местная поэтесса и вполне серьезно высказала не то чтобы упрек, но некоторое удивление по тому поводу, что я, сам по себе, по-видимому, вполне современный человек и поэт, почитаю подобное за поэзию, так как занятие танкой, весьма и весьма распространенное в нынешней Японии (даже в школах детей заставляют сочинять их), относится уже к некоторому роду традиционного культурного занятия-игры, художественного промысла, типа увлечения наших любителей природы, вырезающих из корней и веток всяческие самодельные чудеса. Да и известны по всему свету конкурсы на сочинение неких как бы танок для домохозяек, пенсионеров и любителей всякого рода осмысленного провождения свободного времени. А собственно поэзия, укорительно продолжала поэтесса, настоящая поэзия — это другое. Это западного образца тексты и поэтическое поведение. Я не возражал. А что я мог возразить? Я даже молча согласился, не в силах ей это объяснить на понятном ей наречии. Я и сам приверженец подобного же в пределах русской словесности. Я только пожал плечами и пробормотал что-то о достаточной неинформированности российской культурной общественности по поводу современной японской литературы и искусства вообще. Что было сущей правдой и в какой-то степени оправдало меня в глазах поэтессы, именуемой в поэтическом бомонде обеих Америк, Европ и самой Японии «японским Алленом Гинзбергом в юбке».