Кибернетическая гипотеза - Тимофей М. Петухов

уже говорил, что неискоренимая невозможность уничтожить событие – это последняя опора, на которой можно основывать практики противодействия миру, управляемому механизмами. Угроза и её обобщение в форме паники ставят энергетически неразрешимые проблемы перед поборниками кибернетической гипотезы. Так Симондон объясняет, что машины с высокой информационной эффективностью, которые с точностью управляют своим окружением, имеют низкую энергетическую эффективность. И наоборот, машины, затрачивающие мало энергии для выполнения кибернетических задач, отражают реальность очень плохо. Преобразование форм в информацию задаёт два противоположных императива: «С одной стороны, информация это то, что несёт серию непредсказуемых, новых состояний, не состоящих в какой-либо заведомо определимой последовательности; таким образом она требует от канала передачи абсолютной открытости для всех пересылаемых им вариаций; канал информации не должен иметь какой-либо предзаданной формы, не может быть выборочным. […] С другой стороны, информация отделяется от шума, потому что ей можно назначить определённый код, относительно унифицировать её; всегда, когда шум невозможно подавить ниже какого-то уровня, прибегают к сужению границ неопределённости и непредсказуемости информационных сигналов». Иначе говоря, чтобы физическая, биологическая или общественная система имела достаточно энергии для самовоспроизводетва, её механизмы контроля должны выкраивать в массе неизвестного, вырубать в совокупности возможного нечто между тем, что зависит от чистой случайности, выбиваясь из сферы контроля, и тем, что может войти в эту сферу как риск, уже поддающийся оценке вероятностей. Из этого следует, что в отношении всех механизмов, как и в частном случае средств звукозаписи, «должен быть достигнут компромисс, обеспечивающий достаточную для практических нужд информационную эффективность, и достаточно высокий уровень энергетической эффективности, чтобы сдерживать фоновый шум на том уровне, при котором тот не мешает основному сигналу». Например, в случае полиции это бы значило найти баланс между подавлением – что делается для уменьшения общественного фонового шума – и сбором данных, предоставляющим информацию о состоянии общества и движений в нём на основе издаваемых им сигналов.

Потому вызывать панику – прежде всего значит распространять фоновый туман, который накладывается на петли обратных реакций, делая затратной регистрацию кибернетическим аппаратом отклонений в поведении. Стратегическая мысль давно поняла опасность такого тумана. Хотя Клаузевиц и пишет о народной войне, что «такое раздробленное сопротивление непригодно для […] нанесения крупных ударов», но при этом «она должна сохранять свое облачное, туманное существование и никогда не должна сгущаться»50. А Лоуренс противопоставляет традиционные армии, «подобные неподвижным растениям», герилье, сравнимой с «воздействием, идеей, некой неосязаемой, неуязвимой сущностью, которая не имеет ни фронта, ни тыла, и распространяется повсюду как газ». Туман – это предпочтительное направление бунта. Если перенести метафору в мир кибернетики, она будет соответствовать сопротивлению тирании прозрачности, навязываемой контролем. Туман переворачивает все привычные координаты восприятия. Из-за него не отличить видимое от невидимого, информацию от события. Вот почему он является условием возможности последнего. Туман делает бунт возможным. В рассказе «Любовь слепа» Борис Виан представляет, как мог бы вполне реальный туман воздействовать на существующие отношения. Жители крупного города однажды проснулись затопленные «мо-51

лочным морем», и туман постепенно меняет их поведение. Всё, чего требовала внешняя видимость, быстро сходит на нет, и город пускается в коллективные эксперименты. Любовь становится свободной, что упрощает постоянная нагота тел. Множатся оргии. Кожа, руки, плоть вступают в свои права, потому что «границы допустимого значительно раздвигаются, когда нет опасности, что зажжётся свет»52. И поскольку жители не могут продлить туман, так как не они его создавали, они остаются в растерянности, когда «по радио объявили, что ученые отмечают ослабление тумана и значительное снижение его уровня»53. В этой связи все решают выколоть себе глаза, чтобы счастливая жизнь продолжалась. Шаг к судьбе: туман, о котором пишет Виан, завоёвывают. Его завоёвывают, возвращая себе право на насилие, вплоть до членовредительства. Это насилие ничему не хочет учить, ничего не хочет строить, это не политический террор, о котором так много любителей пофилософствовать. Оно нужно исключительно для того, чтобы сорвать броню, открыть пути, смыслы, умы. «Бывает ли оно когда-нибудь чистым?» – спрашивает Лиотар. «Истинен ли танец? Сказать так можно всегда. Но сила его не в этом»54. Фраза, что бунт должен стать туманом, означает что он должен сразу и рассеиваться, и скрывать. Чтобы наступление прошло успешно, оно должно быть непрозрачным, и точно так же непрозрачность должна наступать, чтобы устоять: вот ключ к незримому мятежу.

Но также это показывает, что его первой целью будет противостоять всем попыткам редукции через требование быть представленным. Туман – это жизненно важный ответ на императив ясности, прозрачности, которым имперская власть прежде всего клеймит тела. Стать туманом значит, что я принимаю наконец теневую сторону, которая мной руководит и не даёт верить в сказки о прямой демократии, поскольку они стремятся закрепить в ритуале прозрачность каждого для его собственных интересов, и всех – для интересов всех. Стать непросматриваемым, как туман, значит признать, что мы ничего собой не представляем, не поддаёмся опознанию, принять невозможность единства физического тела как тела политического, открыться ещё не изведанным возможностям. Это значит всеми силами сопротивляться любой борьбе за признание. Лиотар: «Вы, теоретики, требуете от нас, чтобы мы складывались в личности, причем ответственные. Но если мы в чём-то уверены, так это в том, что эта операция (исключения) – чистое позёрство, что накаливания никем не производятся и никому не принадлежат»55. Тем не менее речь не идёт о воссоздании неких тайных обществ или кружков заговорщиков, как было у фран-масонов или карбонариев, и о чём ещё фантазировали передовые умы прошлого века – я имею в виду конкретно Коллеж Социологии. Создать зону непрозрачности, где можно вращаться и свободно экспериментировать, не проводя информационные потоки Империи, значит создавать «анонимные единичности», воссоздавать условия для возможного опыта, опыта, который не подомнёт под себя тотчас же двоичная машина, назначающая ему смысл, опыта насыщенного, превращающего желания и их составляющие в нечто по ту сторону желания, в рассказ, в обретшее плотность тело. Так когда Антонио Негри спрашивает Делёза про коммунизм, тот остерегается приравнивать его к состоявшейся и прозрачной коммуникации: «Вы спрашиваете, не вызовут ли общества контроля или коммуникации такие формы сопротивления, которые будут способны дать шанс коммунизму, замышлявшемуся как “трансверсальная организация свободных индивидов”.

Я не знаю, может быть. Но это невозможно в той мере, в какой меньшинства смогли бы восстановить свою речь. Возможно, речь, коммуникация сами испорчены. Они целиком пропитаны деньгами: не случайно, но в силу своей природы. Необходимо преобразование речи. Всегда создавать нечто другое для коммуникации. Важно, что это, возможно,