Кибернетическая гипотеза - Тимофей М. Петухов

человеческий гений. Насколько нелепо видеть «коллективную душу» в строительстве улья беспрестанно кружащим роем пчёл, как видел её с католической перспективы писатель Метерлинк в начале века, настолько же невозможно считать, что поддержание капитализма зависит от существования коллективного разума «множества» в самом сердце производства. Под прикрытием аксиомы о классовой борьбе историческая социалистическая утопия, утопия Того Самого сообщества, окажется в конечном счёте утопией Единицы, которая утверждается Головой над несостоятельным телом. Сегодня всякий социализм – более или менее явно ссылающийся на категории демократии, производства, общественного договора – защищает партию кибернетики. Негражданская политика должна воспринимать себя как антиобщественную в той же мере, что и антигосударственную, должна отказаться от попыток решения «общественного вопроса», отвергнуть структурирование мира в форме проблем, отречься от демократической перспективы, которая требует принятия общества каждым участником. Что до кибернетики, то сегодня это лишь последний социализм из возможных.

VII

Теория же – это наслаждение по поводу обездвиживания. […]

Отчего у вас, теоретики, встаёт, отчего вам вставляет наша лента, так это от холодности ясного и разборчивого; на самом деле, просто отчётливого, каковое противопоставимо, ибо ясность – не что иное, как сомнительная избыточность отчётливого, переведённая в философию субъекта.

Остановить черту, говорите вы: выбраться из пафоса – вот в чём ваш пафос.

Жан-Франсуа Лиотар, «Либидинальная экономика», 197331

У писателей, поэтов и философов есть привычка делать ставку на Слово, чтобы спутать, сорвать планы, пронзить информационные потоки Империи, двоичные машины высказываний. Вы слышали эти их воспевания поэзии как последнего бастиона против варварства коммуникации. И даже вставая на позицию малых литератур, чудаков, «литературных паяцев», даже гоняясь за идиолектами, которые перелопачивают любой язык, чтобы явить неподдающееся кодировке, подорвать саму идею понимания, показать основополагающее недоразумение, которое пресечёт тиранию информации, сам автор, зная вдобавок, что им движут и говорят через него некие интенсивности, всё равно корпит над своей белой страницей, ведомый пророческим намерением высказывания. Но «получателя», каковым я являюсь, все эти электрошоковые эффекты, которых определённый род письма сознательно ищет ещё с 1960-х, парализуют не меньше, чем это делала старая, нравоучительная и категоричная критическая теория. От того, что я смотрю со своего стула, как Гийота или Гваттари кончают на каждой строчке, как они рыгают, пукают и как их скрючивает и рвёт всяким бредо-становлением, у меня редко доходит дело до эрекции, оргазма или стонов, то есть только если моё желание заносит меня на берега вуайеризма. Зрелищно, конечно, но что это за зрелище? Зрелище общажной алхимии, где философский камень забрызган чернилами и спермой вперемешку. Заявленной интенсивности недостаточно, чтобы перейти к интенсивности. Что до теории и критики, они остаются в плену полиции чёткого и ясного высказывания, такого же прозрачного, каким должен быть переход от «ложного сознания» к сознанию просвещённому.

Не будучи подверженным ни мифологии Слова, ни иллюзии вычленения значений, Берроуз в «Электронной революции» предлагает формы борьбы с контролем за оборотом высказываний, наступательные стратегии, принадлежащие к числу «мыслительных манипуляций», на которые его сподвигли собственные опыты с «методом нарезок», случайного сочетания высказываний. Предлагая превратить «скрэмблирование» в революционное оружие, он, безусловно, усложняет предыдущие попытки поиска наступательного языка. Но, как и ситуационистская практика “detournement”, чей образ действия ничем не отличался от «рекуперации»32 – что и объясняет её спектакулярный успех – «скрэмблирование» остаётся ответной операцией. Таковы и современные формы борьбы в интернете, вдохновлённые указаниями Берроуза: пиратство, распространение вирусов, спаминг в конечном счёте могут лишь на время дестабилизировать работу коммуникационных сетей. Но относительно того, что занимает нас здесь и сейчас, Берроуз вынужден согласиться, говоря унаследованным от теории коммуникации языком, подающим отношения источник-получатель как абсолютную реальность: «Было бы полезнее выявить, каким образом можно изменить существующие схемы сканирования, чтобы позволить субъекту высвободить свои собственные схемы сканирования». Любое высказывание стремится не быть полученным, а заразить. Я называю проскальзыванием – illapsus в средневековой философии – стратегию следования изгибам мысли, блуждающим словам, которые захватывают меня, одновременно образуя пустырь, где раскинется их восприятие. Играя на связи знака и означаемого, переворачивая клише как в карикатурах, подпуская читателя ближе, проскальзывание делает возможной встречу, тесное соприсутствие субъекта высказывания и тех, кто заинтересовался сказанным. «Под словами-порядка существуют слова-перехода или пароли, – пишут Делёз и Гваттари. – Слова, которые были бы как переход, как компоненты перехода, тогда как слова-порядка помечают остановки, стратифицированные и организованные композиции»33. Проскальзывание – это теоретический туман, подобающий дискурсу, цель которого – обеспечить возможность борьбы против культа прозрачности, изначально связанного с кибернетической гипотезой.

Того, что кибернетическое видение мира – это абстрактная машина, волшебная сказка, холодное красноречие, от которого регулярно ускользают множество тел, жестов и слов, ещё мало для заключения о его неизбежном конце. Если кибернетике чего-то недостаёт в этом плане, то это её и поддерживает: наслаждение чрезмерной рационализацией всего и вся, жжение от «таутизма»34, страсть к редукции, радость двоичного уплощения. Атаковать кибернетическую гипотезу – повторим это снова – значит не критиковать её и предлагать альтернативное видение общественного устройства, а экспериментировать рядом, создавать новые протоколы, складывать их из разных частиц и получать от этого наслаждение. Начиная с 1950-х годов кибернетическая гипотеза скрыто повлияла на всё «критическое» поколение, от ситуационистов до Касториадиса, от Лиотара до Фуко, Делёза и Гваттари. Их реакции можно обрисовать так: первые выступили против, развивая мысль вне её, нависая над ней, вторые пошли средним путём, с одной стороны, это «метафизический тип спора с миром, видящий целью надземные трансцендентные миры или утопические контрмиры», с другой – «пойетический тип спора с миром, который в самой реальности видит тропинку к свободе», – как резюмирует Петер Слотердайк. Успех любого революционного эксперимента в будущем будет оцениваться главным образом по тому, сможет ли он оставить это противостояние в прошлом. Так происходит, когда тела меняют масштаб, чувствуют, что уплотняются, что их пронизывают явления молекулярного уровня, ускользающие от системного взгляда, от целостных представлений, и из всех своих пор делают скорее аппарат для наблюдения становлений, а не фотоаппарат, который кадрирует, определяет, фиксирует существа. Пусть в строках ниже проскользнёт мой тестовый сценарий, призванный разрушить кибернетическую гипотезу и мир, который она упорно стремится построить. Но как и в других эротических или стратегических делах, его применение не утверждает себя и не навязывает. Всё может случиться лишь чисто непроизвольно, что требует, конечно, определённой непринуждённости.

VIII

Нам не хватает того благородства, того безразличия к судьбе, что дарует за неимением радости непринуждённое отношение к худшему вырождению