Кибернетическая гипотеза - Тимофей М. Петухов

разрушить монополии и тайны. Так общественные цепи взаимозависимости беспрепятственно растягиваются и сцепляются крепче: где-то они состоят из слежки, где-то из делегирования. Вхождение гражданского общества в Государство и Государства в гражданское общество сливаются всё больше. Так организуется и разделение труда по управлению населением, необходимое для динамики кибернетического капитализма. Можно предвидеть, что завершиться оно должно утверждением «гражданина мира».

Начиная с 1970-х годов социализм – просто демократизм, ставший теперь абсолютно необходимым для развития кибернетической гипотезы. Идеал прямой демократии, вовлекающей демократии нужно понимать как желание кибернетической системы полностью присвоить всю информацию, которую содержат её части. Запрос на прозрачность, проницаемость – это запрос на идеальный оборот информации, прогрессистская логика потока, царствующая в кибернетическом капитализме. Как раз между 1965 и 1970 годами молодой немецкий философ, считавшийся продолжателем «критической традиции», сформировал демократическую парадигму современной полемики, шумно споря по многим пунктам со старшими коллегами. Социо-кибернетику Никласу Ауману, гиперфункционалистскому теоретику систем, Хабермас возражал, демонстрируя непредсказуемость диалога и доводов, не сводимых к простому обмену информацией. Но главным образом его проект обобщённой «этики дискурса» был направлен против Маркузе: критикуя демократический проект Просвещения, он его радикализовал. Маркузе, комментируя наблюдения Макса Вебера, объяснял, что «рационализация» означает, что техническое мышление, лежащее в основе индустриализации и капитализма, – это неотрывно и мышление политическое; Хабермас отвечал на это, что совокупность прямых интерсубъективных отношений ускользает от субъектно-объектной связи, опосредованной техникой, и в конечном счёте направляет и оформляет её. Иначе говоря, в свете развития кибернетической гипотезы политика должна стремиться сделать эту сферу дискурсов автономной и расширять её, увеличивать число демократических площадок, создавать и искать консенсус, который по природе будет в целом освободительным. Помимо того что Хабермас сводит «жизненный мир», «повседневность», всё то, что ускользает от машинного контроля, к общественным взаимодействиям и дискурсам, он ещё больше игнорирует неоднородность самих форм-жизни. Так же, как и договор, консенсус подчиняется целям унификации и сопричастности через управление различиями. В кибернетических рамках всякая вера в «коммуникативное действие», всякая коммуникация, которая не допускает возможность своей невозможности, в конечном счёте служит контролю. Поэтому наука и техника не просто идеологии, как полагает идеалист Хабермас, которые наложатся поверх уже существующей ткани интерсубъективных взаимоотношений. Это – «воплощённые идеологии», каскад механизмов, конкретная правительственность[19], пронизывающая эти взаимоотношения. Мы не хотим больше прозрачности или больше демократии. Этого уже хватает за глаза. Мы, напротив, хотим больше непроницаемости и интенсивности.

Но я не могу отложить в сторону попорченный кибернетической гипотезой социализм, не вспомнив ещё один голос; я хочу поговорить о той критике, которая вращается вокруг взаимоотношений человека и машины и, сосредоточившись с 1970-х годов на предполагаемом корне проблемы кибернетики, поднимает вопрос о технике вне технофобии (как у Теодора Качинского или этой учёной обезьяны из Орегона Джона Зерзана) и вне технофилии, и намеревается основать новую радикальную экологию, но без глупого романтизма. Начиная с экономического кризиса 1970 – х, Иван Иллич одним из первых выражает надежду на переустройство общественных практик не только согласно новым отношениям между субъектами как у Хабермаса, но также и между субъектами и объектами, через «реапроприацию инструментов» и институтов, которые должны подчиняться всеобщей «дружественности»[20], дружественности в таком масштабе, чтобы подорвать законы оценки. Философ техники Симондон даже сделал из этой реапроприации трамплин для преодоления Маркса и марксизма: «Труд обладает пониманием элементов, капитал – пониманием совокупностей; но недостаточно соединить понимание элементов и понимание совокупностей для того, чтобы возникло понимание посреднической и не смешанной сущности, какой является технический индивид; […] диалог между капиталом и трудом ошибочен, потому что он в прошлом. Само по себе присвоение коллективом средств производства не может снизить отчуждение; оно может привести к этому лишь если станет предварительным шагом для понимания человеком индивидуированного технического объекта. Формирование таких отношений между человеческим и техническим индивидами требует самого тонкого подхода». Решение политэкономической проблемы капиталистического отчуждения, как и проблемы кибернетической, заключается в создании нового отношения к машинам, «технической культуры», которой до сих пор так недоставало современному западному миру. Эта же доктрина уже тридцать лет оправдывает массовое развитие «гражданского» обучения наукам и технике. Поскольку, вопреки предположениям кибернетической гипотезы, живое сущностно отличается от машин, на человеке будет лежать ответственность представлять технические объекты: «Как свидетель машин, – пишет Симондон, – человек ответственен за их отношения; отдельная машина представляет человека, но человек представляет совокупность машин, потому что нет одной машины для всех машин, но одна мысль может охватить все машины». В нынешней утопической форме, как у Гваттари под конец жизни или у Бруно Латура сегодня, эта школа пытается «заставить вещи говорить», представляя их нормы в общественном поле через «парламент вещей». В перспективе технократы должны уступить место «механологам» и прочим «медиологам», которые непонятно чем отличаются от нынешних технократов – разве что они будут более сведущими в технической жизни, а значит гражданами, идеально спаянными со своими механизмами. Но чего наши утописты предпочитают не замечать, что всеобщая интеграция технического мышления никак не заденет сложившегося расклада сил. Признание человеко-машинной гибридности общественного устройства очевидно просто распространит борьбу за признание и тиранию прозрачности на неодушевлённый мир. В этой обновлённой политической экологии социализм и кибернетика находятся в оптимальной точке схождения: проект Зелёной республики, технической демократии («обновление демократии могло бы поставить целью плюралистическое управление всеми её машинными компонентами», – пишет Гваттари в своей последней публикации), смертельное видение окончательного гражданского мира между людьми и не-людьми.

VI

Как и модернизация в предшествующую эпоху, постмодернизация, или информатизация, в наши дни означает новый способ стать человеком.

Там, где речь идёт о сотворении души, как сказал бы Музилъ, традиционные станочные методы следует заменить киберинтеллектом, знаниями информационных и коммуникативных технологий.

Необходимо создать то, что Нъер Леви называет антропологией киберпространства.

Майкл Хардт, Антонио Негри, «Империя», 199922

Эфир является третьим и последним из важнейших средств имперского контроля. […] Нынешние системы коммуникации не подчиняются суверенитету, напротив, суверенитет, как кажется, подчинён им. […]

Коммуникация является формой капиталистического производства, где капитал добивается полного подчинения общества своему режиму в глобальном масштабе, уничтожая все альтернативные пути развития.

Там же23.

Кибернетическая утопия не только обескровила социализм, лишив его оппозиционной силы и превратив в «демократизм шаговой доступности». В общем замешательстве 1970-х она отравила и самый передовой марксизм, сделав его перспективу беззубой и неопасной. «Повсюду, – пишет в 1979 году Лиотар, – под разными названиями критика политической экономии […] и критика связанного с ней общества отчуждения используются в качестве