Девушка и ночь - Гийом Мюссо

– Можно взять с собой? – спросил я, указывая на книгу Пьянелли.

– Нет.

– Я верну ее тебе до понедельника, обещаю.

– Нет, – возразила непреклонная Зели. – Книга казенная.

Не обращая внимания на ее слова, я сунул книгу под мышку и бросил на прощание:

– По-моему, ты ошибаешься. Проверь базу данных. Эта книга там не значится!

Я вышел из библиотеки и обошел Агору кругом. Собираясь покинуть кампус, я тоже выбрал дорогу покороче – через лавандовые поля. В этом году лаванда зацвела гораздо раньше срока, но ее аромат совсем не напоминал мне прошлое, как будто в моей памяти что-то разладилось. Ветер разносил кругом испарения, отдававшие железом и камфарой, и, вливаясь в меня, они обретали одуряющий запах крови.

1

Воскресенье, 20 декабря 1992 года

На другой день после убийства я проснулся поздно. Накануне вечером, чтобы заснуть, я выпил пару таблеток снотворного, которое нашел в нашей ванной. Этим утром дома было пусто и холодно. Мать отправилась в Ланды еще ночью, в доме перегорели пробки – отопление отключилось. Будучи все еще как в тумане, я четверть часа провозился со счетчиком и в конце концов починил электричество.

В кухне на холодильнике я нашел милую записку от матери – она поджарила мне гренки с сахаром. За окном на солнце сверкал снег, и мне показалось, что я очутился в Изоле-2000, на горнолыжном курорте, – у Франсиса там был домик, и он нас приглашал туда чуть ли не каждую зиму.

Я машинально включил «Франс-Инфо». Вчера я превратился в убийцу, но мир продолжал вращаться: ужасы в Сараево, сомалийские дети, умирающие от голода, скандал с зараженной кровью, столкновение на матче ПСЖ – ОМ, переросшее в побоище. Я налил себе черного кофе и проглотил гренки. Хоть я и был убийцей, но умирал с голоду. Затем я пошел в ванну и просидел полчаса под душем, где меня вырвало, и я изверг из себя все, что съел. Потом я принялся намыливаться хозяйственным мылом, как вчера, но все никак не мог избавиться от ощущения, что кровь Алексиса Клемана, глубоко въевшаяся мне в лицо, губы и кожу, так и не смылась.

Через какое-то время мою голову обдало волной жара, и я чуть не потерял сознание. От волнения у меня свело шею, ноги дрожали, живот пронизала жгучая, острая боль. Разум мутился. Я не мог совладать с ситуацией, с одолевавшими меня мыслями. С этим надо было кончать. Мне больше не удастся жить как ни в чем не бывало. Я вышел из душа с твердым намерением пойти в комиссариат и сдаться, но вслед за тем, меньше чем через минуту, передумал: если я хоть в чем-нибудь сознаюсь, погублю не только себя, но и Максима с его родней. А ведь они столько раз помогали мне и рисковали ради меня. В конце концов, чтобы не дать волю страху, я надел спортивный костюм и выскочил из дома.

2

Я трижды обежал озеро – мчался что есть мочи. Кругом все было бело и покрыто инеем. Представшая перед моим взором картина завораживала меня. Я стремительно несся вперед, и мне казалось, что я сливаюсь с природой, будто деревья, снег и ветер обволакивают меня своей хрустальной пеленой. Вокруг все сияло неугасимым светом. Передо мною лежала покрытая льдом девственная, почти сказочная земля. Чистая страница, на которой, как мне казалось, я смогу писать следующие главы своей жизни.

По дороге домой, едва передвигая ноги после пробежки, я сделал крюк, миновав корпус Никола де Сталя. Опустевшее здание походило на корабль-призрак. Я напрасно стучал в двери: ни Фанни, ни Винки дома не было. Дверь к одной была заперта, а к другой – распахнута настежь, как будто хозяйка вышла и вот-вот должна была вернуться. Я вошел в дверь и долго стоял посреди комнаты, будто окутанный теплым коконом. Здесь все напоминало о Винке. От обстановки веяло какой-то уютной грустью, застывшей во времени. Постель была разобрана, простыни все еще хранили свежий запах духов и скошенной травы.

В эти пятнадцать квадратных метров вмещался весь мир девушки. К стене были прикноплены афиши «Хиросима, любовь моя»[62] и «Кошка на раскаленной крыше»[63]. Черно-белые портреты писателей – Колетт, Вирджинии Вулф, Рембо, Теннесси Уильямса. Страница из иллюстрированного журнала с эротической фотографией Ли Миллер[64], сделанной Маном Рэем[65]. Почтовая открытка с цитатой из Франсуазы Саган про скорость, море, яркость и черноту. На подоконнике – орхидея-ванда и копия статуэтки Бранкузи[66] «Мадемуазель Погани», которую я ей как-то подарил на день рождения. На рабочем столе громоздилась беспорядочная куча компакт-дисков. Классика: Сати, Шопен, Шуберт, старый добрый рок: Roxy Music, Kate Bush, Procol Harum, а также заумные записи, которые она давала мне прослушать и которые показались мне непонятными: Пьера Шеффера[67], Пьера Анри[68], Оливье Мессиана[69]…

На тумбочке я заметил книгу, которую видел вчера: сборник стихов русской поэтессы Марины Цветаевой. Четкая дарственная надпись на форзаце, выведенная, должно быть, рукой Алексиса Клемана, повергла меня в глубокое уныние:

Я прождал мою подругу еще несколько минут. В животе у меня тревожно покалывало. А чтобы скоротать время, я включил лазерный CD-проигрыватель. И поставил «Воскресное утро» – первую композицию группы Velvet Underground из одноименного альбома. Благо эта вещица как нельзя лучше гармонировала с окружающей атмосферой – прозрачной, возвышенной и отравляющей. Я все ждал и ждал, пока наконец не стал смутно догадываться, что Винка уже не придет. Никогда. Словно одурманенный, я просидел в ее комнате еще какое-то время, вдыхая и впитывая в себя частицы оставшегося после нее запаха.