Девушка и ночь - Гийом Мюссо

– Должен сказать тебе еще кое-что, Макс. В начале 2016 года, прилетев рекламировать свою новую книжку, я сцепился в Руасси с офицером-пограничником. Этот болван потехи ради унижал какого-то транссексуала, называя его «месье». Дело зашло так далеко, что меня даже задержали на несколько часов и…

– Сняли отпечатки пальцев! – догадался он.

– Да, и теперь я значусь у них в картотеке, так что мы не успеем все уладить. Как только найдут тело и железный прут, а на нем обнаружат хоть один отпечаток, тут же всплывет мое имя – меня арестуют и станут допрашивать.

– И что это меняет?

Я признался, что все решил прошлой ночью на борту самолета:

– Я тебя не сдам. Ни тебя, ни твоего отца. Все возьму на себя. Скажу, что я один убил Клемана и попросил Ахмеда, чтобы он помог мне надежно спрятать тело.

– Тебе ни в жизнь не поверят. Да и зачем это тебе? К чему такие жертвы?

– У меня нет ни детей, ни жены – никакой личной жизни. Мне нечего терять.

– Нет, это чушь какая-то! – бросил он, моргая.

Под глазами у него темнели круги, лицо было помятое, как будто он не спал двое суток. Мое решение не только не успокоило его, а, напротив, всполошило еще больше. И, признаться, мне было понятно почему.

– Полицейские уже кое-что пронюхали, Тома. Точно говорю. И отмазать меня ты не сможешь. Вчера вечером мне звонили из комиссариата Антиба. Это был сам окружной полицейский комиссар Венсан Дебрюин, и он…

– Дебрюин? Его зовут, как бывшего прокурора?

– Да, это его сын.

Это была не самая приятная новость. В девяностые правительство Жоспена назначило Ивана Дебрюина прокурором Республики при суде большой инстанции в Ницце с твердым намерением покончить со всякого рода аферистами, заполонившими Лазурный Берег. Иван Грозный – ему это прозвище пришлось по душе – торжественно прибыл на побережье в образе эдакого белого рыцаря. И проработал на своем посту больше пятнадцати лет, безжалостно сражаясь с масонскими сетями и некоторыми представителями избранного общества. Магистрат лишь недавно принял его отставку, к вящему облегчению некоторых. Сказать по чести, многие в здешних краях ненавидели Дебрюина и его коллегу Далла Чезу[58], однако даже враги уважали его за упорство. Так вот, если сынок унаследовал «достоинства» папаши, нам предстояло иметь дело с ловким полицейским, питающим неприязнь к избранному обществу и всем, кто близко или отдаленно имел к оному отношение.

– И что же конкретно сказал тебе Дебрюин?

– Он просил меня срочно прийти к нему, потому что у него есть ко мне вопросы. И я сказал, что зайду вечером.

– Иди скорей, чтоб мы знали, что дальше делать.

– Мне страшно, – признался он.

Я положил руку ему на плечо и со всей убежденностью постарался его успокоить:

– Это же не вызов по всей форме. Может, Дебрюин начитался всякой ерунды. Ясное дело, он собирает информацию. Имей он виды насчет тебя, не стал бы так церемониться.

Страх сочился изо всех пор его кожи. Максим расстегнул еще одну пуговицу на сорочке и утер лоб, на котором блестели капли пота.

– Я больше не могу так жить – с дамокловым мечом над головой. Может, если все рассказать…

– Нет, Макс! Постарайся держаться молодцом, по крайней мере недельку. Знаю, это непросто, нас пытаются взять на пушку, вышибить из седла. Главное – не угодить в их западню.

Он глубоко вздохнул и с неподдельным усилием как будто взял себя в руки.

– Позволь мне самому провести расследование. Как видишь, дело зашевелилось. Дай мне время, и я разберусь в том, что случилось с Винкой.

– Ладно, – согласился он. – Тогда я пошел в комиссариат. Буду держать тебя в курсе.

Я смотрел, как мой друг спускается по каменной лестнице, а затем идет по дорожке, петляющей меж лавандовых плантаций. Вскоре фигура Максима стала маленькой и расплывчатой, а потом и вовсе исчезла из вида, словно ее накрыло сиреневым ковром.

3

Перед тем как покинуть кампус, я остановился у Агоры, стеклянного здания по соседству с исторической библиотекой. (В Сент-Экзе никто не стал бы называть столь символическое место официально: Центр документации и информации.)

Прозвучал полуденный звонок, возвещавший, что большинство учащихся свободно. Отныне в читальные залы можно было попасть только по электронной визитке, но я решил пренебречь этой условностью и просто перемахнул через входную дверцу так, как в парижском метро – а я видел это собственными глазами – поступают хулиганы, нищие студенты и даже президенты Республики.

На подходе к абонементу я узнал Элину Букманс – ее здесь все называли Зели. У этой чересчур самодовольной интеллигентки на все было собственное, более или менее аргументированное мнение. Когда я видел ее последний раз, это была несколько самовлюбленная сорокалетняя дама, кичившаяся своей спортивной фигурой. Теперь же, еще прибавив в возрасте, библиотекарша больше походила на богемную бабульку: круглые очки, квадратное лицо, двойной подбородок, седеющая челка, свободный свитер с закругленным отложным воротником.

– Здравствуй, Зели!

Впрочем, она не только заведовала библиотекой, но и вот уже много лет составляла кинопрограммы для кампуса, вела радиопередачи для лицея и возглавляла «София-Шекспир-Компани» – так довольно напыщенно назывался лицейский театральный кружок, в котором состояла и моя мать, когда заведовала подготовительным отделением.

– Привет, писака! – бросила она в ответ, как будто последний раз мы с ней разговаривали только вчера.

Эту женщину мне так и не удалось раскусить до конца. Я подозревал, что когда-то, впрочем недолго, она была любовницей моего отца, но мать, помнится, любила ее – по крайней мере мне так казалось. Когда я учился в Сент-Экзе, мои однокашники буквально молились на нее – Зели то, Зели сё, – считая ее одновременно наперсницей, патронажной медсестрой и духовной воспитательницей. Зели – ее прозвище всегда смешило меня – гордилась и даже злоупотребляла своим положением. «Сильная со слабыми и слабая с сильными» – она относилась к нам по-разному: кого-то окружала излишним вниманием – зачастую самых успешных и общительных, – а кого-то просто не замечала. Помнится, моего брата и сестру она обожала, тогда как я не представлял для нее ни малейшего интереса. И я не обижался: эта неприязнь была взаимна.

– Зачем пожаловал, Тома?

С той поры, как мы с ней общались последний раз, я написал с десяток романов, переведенных на двадцать языков и разошедшихся по белу свету миллионными тиражами. Для библиотекарши, на чьих глазах я вырос, это должно было кое-что значить. На похвалу с ее стороны я, само собой, не рассчитывал – был бы рад по крайней мере знаку внимания. Но он так и не проявился.