Греческие богини. Архетипы женственности - Галина Бедненко

Но даже в более взрослом и зрелом возрасте, в обычной и не особенно трагичной повседневности, когда мы чувствуем себя жертвами» неловких ситуаций, когда кто-либо нарушает наше личное пространство, но нам стыдно выразить свой протест, нами вчадеет стеснительная Кора-Персефона. Если к приличной женщине на улице навязчиво пристает мужчина, чаще всего она молчит и замыкается в себе, надеясь, что он отстанет. Иногда дружелюбно отвечает через силу (Деметра говорит, что каждый человек заслуживает хоть какой-то ласки), изредка прямо сообщает, что такое общение ее ничуть не привлекает (как Афина) и почти никогда не бьет коленкой в пах (как Артемида, хотя и Артемиде часто всего лишь хочется это сделать, но она сдерживается).

Мы погружаемся в состояние Персефоны-жертвы, когда с нами происходит что-то ужасное. То, с чем мы не в состоянии в данный момент справиться, когда чужая воля или сила обстоятельств ломает все, что для нас было важно и дорого. В жизни молодой девушки или женщины это — достаточно часто — изнасилование. Погружаясь в чувство безысходности и апатию, женщины превращаются в Похищенную Персефону, Безымянную Жертву, юную девушку, заточенную в Подземном мире мертвых.

Погруженность в себя

Женщина, в которой силен архетип Персефоны (и особенно развита стадия Безымянной Невесты) быстро погружается в себя и даже впадает в меланхолию, если и когда не находит никакой возможности выразить то, что чувствует. Или если ей кажется, что ею «управляют» близкие люди. Вместо того чтобы выразить свое несогласие, сообщить, что она чувствует, она варится в своих негативных эмоциях и впадает в депрессию. Часто она не может сама сформулировать, что же тут не так. Или не видит смысла о чем-то говорить, ей кажется, что это ничего не даст. А погрузившись в себя, она начинает испытывать одиночество, чувство неадекватности, собственной вины и ненужности, что способствует еще большему погружению в тоску и грусть.

Поглощенность своим внутренним миром будто «отрезает» ее от других людей. Как только реальный мир начинает казаться слишком сложным или требовательным, она отступает в привычный внутренний мир фантазии.

Похищение в браке

Поражает, насколько тема брака как похищения девушки незнакомцем или насильником значимо проявляется в выученных почти наизусть, сопровождающих наше школьное отрочество классических произведений XIX века — у А.С. Пушкина. В «Руслане и Людмиле» Людмилу похищает злой чародей. Совершенно фантастическая повесть «Метель» рассказывает нам вновь о браке как похищении девушки, но супруг внезапно оказывается совсем другим человеком. Лишь несколько лет спустя случайный муж влюбляется в свою нечаянную жену, и только после его признания они узнают друг друга. Это метафора любого насильственного (как это обычно бывало раньше[71]) или случайного (как это часто происходит сейчас) брака, в котором супруги в какой-то момент все-таки начинают «видеть» друг друга — может быть, привыкают и принимают, может быть, действительно начинают любить.

«Станционный смотритель» — о похищении девушки Дуни неким гусаром. Потом он сделал-таки ее своей женой (или легальной содержанкой), судя по повороту сюжета. Счастливая история по сравнению с тем, чем они заканчивались обычно (для девушек — домом терпимости). «Дубровский» — о браке как насильственном похищении и возможности побега (вновь похищение) молодой жены от нелюбимого старого мужа.

Неоконченное произведение А.С. Пушкина «Арап Петра Великого» в значительной степени соответствует мифу о похищении Коры. Есть царь Петр (Зевс), который сватает своего крестника — арапа Ибрагима (черного Аида) за девушку из хорошей семьи, вдобавок старых правил:

«Словом, он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины. Дочери его было семнадцать лет от роду. Еще ребенком лишилась она матери. Она была воспитана по-старинному, то есть окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками, шила золотом и не знала грамоты».

Сам факт сватовства и обязательного супружества воспринимается как ужасное, поистине инфернальное насилие: «Батюшка-братец, — сказала старушка слезливым голосом, — не погуби ты своего родимого дитяти, не дай ты Наташеньки в когти черному Диаволу»- Но в результате, как мы знаем уже из реальной истории, ставшей исходным сюжетом, девушка принимает своего мужа.

У женщины, состоящей в реальном браке, может внезапно активизироваться архетип Коры-Персефоны именно в стадии Жертвы. Тогда муж будет видеться похитителем, тем, кто оторвал ее от волюшки вольной и привязал к себе, быту, хозяйству. Она может обвинять (про себя или даже гласно), что бросила карьеру или творчество «ради семьи». Она может реально пожертвовать чем-то, что для нее было важно, не найти компенсации и всю жизнь ставить это в вину супругу или позже — детям. Это даже может стать привычной семейной игрой: жена обвиняет мужа в том, что он неправильно на ней женился, неправильно ведет себя по жизни, дал не то имя ребенку и вообще всячески ее тиранит. При этом вполне возможно, что сама жена по-настоящему чувствует себя глубоко несчастной, а может быть, это уже привычная роль и маска, кто знает.

«Демонический любовник»

«Демонический любовник», как и все другие персонажи истории Коры-Персефоны, может быть как внутренней, так и внешней фигурой. Как реальный человек это может быть действительно любовник при законном муже или же без оного. Человек, который представляется опасным или страшным, но тем не менее к нему влечет настолько, что противостоять этой страсти совершенно невозможно.

Это могут быть осознанные и достаточно приятные эротические фантазии, в том числе и о некоем насилии и принуждении (это не значит, что женщине обязательно понравится нечто подобное в реальности). Иногда фокус смещается с сексуальной составляющей на чувство страха и ужаса — и такой персонаж появляется в ночных кошмарах или неконтролируемых страхах наяву.

Фигуру «демонического любовника» мы можем увидеть и в мистических фантазиях, даже оформленных неким религиозным каноном. Это Дьявол (или Люцифер, падший ангел) из христианской мифологии и родственных ей систем (например, мифологического компонента сатанинских воззрений). Шерри Салман видит его как «творца иллюзий и целителя», который может быть как врагом, так и другом, защитником, который «оберегает человеческую душу от контакта с тем, чего она не может вынести».

Не в этом ли разгадка средневекового поклонения Дьяволу?[72] Он воспринимался и как внутренняя, интрапсихическая фигура, и вместе с тем как некая сила, существующая объективно, во внешнем мире. Ныне его представляют в общем образе Рогатого бога, кстати, вполне канонического божества современных викканок кельтского толка[73]. Это бог-охотник, божество мужской магии и любовной страсти.