По дорогам - Сильвен Прюдом

Он допил свой кофе, следя глазами через окно за подъехавшим семейным седаном, который только что запарковался. Смотрел, как открываются одна за другой двери. Вышел отец, потом мать. Задняя дверца распахнулась, оттуда показались ноги подростка. Отец открыл четвертую, вынул из детского кресла девочку лет трех-четырех.

Я знаю, что, уезжая, гроблю наши отношения с Мари. И все-таки уезжаю. Тут даже “все-таки” лишнее. Скорее даже наоборот: я уезжаю, потому что этого делать нельзя. Ясно сознавая, что совершаю глупость. Это абсолютнейший бред, и однако… Все говорит мне: не уезжай, это идиотизм – а я уезжаю. Потому что чувствую, что это важно. Потому что. Все слишком хорошо. Все слишком идеально. Что-то во мне хочет это поломать. Освободиться. Рискуя разочаровать Мари. Понимая, что все рухнет.

Он невесело усмехнулся. Пристально посмотрел на меня.

Ты думаешь, что я спятил.

Нет, я тебя слушаю.

Я считаю, что я спятил. Не понимаю, почему гублю свою жизнь из-за подобной ереси. Наверно, если бы я меньше любил Мари и Агустина, все было бы проще. Я бы не чувствовал себя до такой степени закабаленным. Не был бы так повязан. В каком-то смысле именно это меня и гнетет – что я так их люблю. Что я такой любящий папаша.

Он выбросил свой стаканчик, спросил, хочу ли я еще кофе. Я поблагодарил, выкинул свой, чтобы показать, что больше не хочу, но он едва обратил на это внимание, его теперь было не остановить.

Я выпью еще.

Он пошел к автомату и вернулся с новым стаканом.

Помню день, когда я понял, что стал взрослым. Я жил с Мари, Агустину было года два или три, я уже много лет работал примерно так же, как сейчас, – где-то плотничал, что-то кому-то ремонтировал, был электриком при случае, сантехником и даже садовником, когда просили, ни слишком часто, ни слишком редко, ровно столько, сколько нужно, чтобы хватало, чтобы приносить в дом свою долю дохода и иметь свободное время для себя, не сгинуть с головой на стройках. Мари уже была переводчицей, переводила Лодоли и других ее любимых писателей. В общем, наша тогдашняя жизнь была похожа на теперешнюю, и мы радовались, думали, что нам повезло. Нам нравилось в Н., у нас там появились друзья, мы чувствовали, что готовы остаться в Н. надолго, короче говоря, нам было хорошо.

А однажды утром я проснулся и сказал себе: ну вот ты и взрослый. Я понял, что пора перестать повторять про себя: потом, когда стану взрослым. Что это уже случилось, я уже взрослый. Я сам не заметил, как это произошло. Меня никто не предупредил. Я понял, что никакого особого испытания не было и не будет. Не придется побеждать драконов, разрубать узлы. Не будет торжественного удара гонга. Отеческого голоса, который шепнул бы мне на ухо: вот сейчас, в эту минуту, ты переступил черту. Я понял, что не будет никакой черты. Никакого рубежа, который нужно было бы перейти. Никакого препятствия, которое нужно преодолеть. Быть взрослым значит и дальше жить как жил, это продолжение настоящего, медленное поступательное движение, наклонное скольжение, почти неуловимое, заметное лишь по снижению каких-то моих способностей, по седеющим вискам моим и Мари, по все более частым отказам от разных приятных безумств, которые раньше казались нам самой солью жизни, и по тому, как растет с каждым годом Агустин, по его энергии, все более поразительной. По его каннибальскому аппетиту, ведь он тоже пожирает нас потихоньку, с каждым днем все решительнее.

Я понял, что больше ничего не произойдет. Что ждать больше нечего. Что так и будут идти неделя за неделей, время превратится в медленную череду лет, более или менее занятых планами, желаниями, увлечениями, будут вечера, более или менее богатые жизнью. И дни, то прожитые ярко, с фантазией и блеском, дни, как говорится, наполненные, как мишень, нашпигованная пулями. То, наоборот, невольно спущенные на тормозах, перетекающие в слишком ранний вечер. Брошенные нами от чрезмерной усталости или забот. Потерянные. Потраченные впустую, без всякого драйва, без просвета, без настоящего запала. Дни без вдохновения, малодушно отданные рано наставшему вечеру, сумеркам, ночи, несмотря на все наши старания отсрочить свое поражение, и тогда мы, смирившись, бредем в кровать, обещая себе, что завтра будем хитрее – более изобретательными, более деятельными, более живыми.

Автостопщик умолк. Открылись стеклянные двери. Вошел мужчина с мальчиком, прошагал к кассе. Я взглянул на свой телефон: мы уже два с лишним часа сидели как пришитые за этим высоким столом с сумкой автостопщика под ногами. Я подумал, что люди вокруг сменились уже раз десять.

И вдруг я понял странную вещь: надо было нам приехать сюда, добраться до этого узкого столика в кафетерии на заправке, чтобы поговорить так, как не говорили никогда.

Я спросил, не пора ли ему двигать. Темнеет рано, в пять уже ни хрена не видно.

Он посмотрел на меня.

Хочешь, чтоб я поскорее свалил.

Я о тебе беспокоюсь. Если ты собираешься быть в Нормандии сегодня к вечеру, то туда еще ехать и ехать.

Он улыбнулся.

Сейчас тронусь. Не волнуйся.

Он натянул перчатки. Шапку. Поднял сумку. Мы вышли.

Откуда начнешь?

С того одинокого типа с кодом 75[5]. Явно мой клиент.

Мы обнялись. Я пожелал ему счастливого пути. Он вынул из сумки пачку листков в картонной папке, порылся в своих табличках, заранее написанных черным фломастером крупными буквами, по большей части покоробившихся от дождей, использованных уже раз по двадцать, с истрепанными углами. Вытащил табличку ОСЕР.

Прямо так сразу Осер? Ты уверен?

Осер – это еще скромненько. Мы ж в Лансоне, ты чего.

Он помахал табличкой перед припаркованными рядом машинами.

75-й со смехом покачал головой. Остальные водители тоже.

Удачи! Оставляю тебя.

Перед тем как расстаться, я вытащил телефон.

Для Мари. Стой спокойно.

Я сделал снимок и тут же отправил.

Я оглянулся еще раз или два, пока шел к машине. Автостопщик подошел к курильщику перед входом. Потом двинулся к машинам на заправке, улыбаясь и размахивая табличкой.

Отъезжая, я видел, как он наклонился к окну пожилой дамы. Кивнул ей: да, подходит. Я посмотрел, как он торопливо обогнул машину, маленький черный “поло” с кодом 95[6]. Открыл правую переднюю дверь, сел, держа сумку на коленях, нащупал ремень и набросил на плечо.

Я медленно проехал мимо еще стоявшего “поло”. Сквозь поднятое стекло увидел, как автостопщик улыбнулся мне счастливой улыбкой и беззвучно произнес: Париж. Я поднял большой палец в знак восхищения, дружески помахал хозяйке автомобиля. Заметил тяжелые золотые серьги у нее в ушах, лицо с подтяжками, высокий розовый воротник. Я бы на такую гроша ломаного не поставил.