Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон

Шестнадцатого сентября 1926-го он пишет матери из Хреновой: «…Много работаю, вижу мало людей и много лошадей. Люблю я это… запоздало поздравляю тебя с еврейским Новым годом. Пусть он будет у тебя лучше, чем тот, что прошел…» И снова лошади, символизирующие внешний мир, сочетаются с миром домашним, где звучат пожелания счастья в еврейском новом году. В следующие месяцы он жалуется в письмах на здоровье, на самочувствие матери, на отсутствие денег, расходившихся по друзьям и родным, но очевидно, что у него вновь проснулась жажда работы. Пятого ноября 1926 года из Москвы: «Я теперь много работаю», а затем, 10 ноября: «Будь здорова, и пусть Бог Израилев пошлет тебе новые зубы, новые деньги, а главное — новые мозги, да только даже если этот Интриган и станет посылать тебе изредка по зубику, Он ничем не поможет с мозгами…»

В середине ноября (15 ноября 1926 года) он пишет, что живет «роскошно» в Доме отдыха Народного комиссариата, адреса никому не сообщает и говорит, что надеется вскоре подготовить пьесу («Закат») к постановке. Но 29 ноября пишет, что уезжает в Киев, а затем за границу, и притом надолго: «Я завершаю ужасный „московский период“ моей жизни, он принес мне столько невзгод. Даже говорить о нем больше не хочу…»

Через несколько месяцев, 28 января 1927 года, снова очутившись в Москве, он рассуждает о доме, семье, жизни и обязательствах: «Когда наступает отчаяние, вспоминаю папу. Он ждал, он хотел от нас успеха, а не жалоб. Вспоминаю его, и становлюсь сильнее, и гоню себя вперед. Все, что ему обещал, не на словах, но в мыслях, исполню, потому что память его для меня священна…»

Из Киева, 17 апреля 1927 года: «Милая мама, желаю тебе всего наилучшего в этот праздник. Был у Цайлегера на седере, все как полагается, как бывало в далекие детские годы. Но в душе мне грустно, и ты понимаешь отчего… Есть ли у тебя маца, соблюдаешь ли традиции предков? Надеюсь, в следующий Песах мы увидимся при счастливых обстоятельствах…» Бабель вспоминает еврейское прошлое, тоскует по нему, грустит, что отрезан от родных. Он оплакивает утрату еврейской традиции, неотъемлемую часть детской жизни.

Годом позже, 2 апреля 1928 года, он рассказывает матери в письме о том, как сместили одного из сотрудников «Нового мира». «И можешь себе представить — за что? — лукаво спрашивает он. — За пьянство. Он учинил в пьяном виде какой-то дебош в общественном месте, и течение его карьеры прервалось. Очень жалко. Я всегда любил эту разновидность людей — а йид, а шикер… Сегодня куплю мацы и в твою честь на седере пропою хвалы этому старому мошеннику, Еврейскому Богу, по моему мнению, этот Песах немножко повеселее прошлого». «А ид, а шикер» — на идише означает «еврей, пьяница». Это выражение входит и в поговорку: «Еврей-пьяница и еврей-бандит — это не так страшно».

В одном из писем из Киева Бабель возвращается к вопросу о своей лояльности России: «Несмотря на все хлопоты — чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно — но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь… Я одержим одной только мыслью, одним желанием — работать и устроить жизнь свою тихо и мирно, но эта жизнь без тебя немыслима… будущей весной постараюсь тебя привезти… я этой идеи держусь». Разумеется, это мог быть и обманный маневр, чтобы умилостивить надзор, и мольба Бабеля вновь разрешить ему выезжать за границу, и клятва верности советскому государству.

Если верить Бабелю, он по-прежнему лелеет надежду, что Россия воплотит его мечты, но в этом воплощении будет также присутствовать его мать и его семейное прошлое.

Он по-прежнему часто пишет о нехватке денег, которые посылает родственникам; 19 ноября 1928 года желает матери, чтобы «[у нее] было спокойно на душе». Месяцем позже (15 декабря 1928 года), будучи в Киеве, он снова жалуется на здоровье, но потом берет себя в руки: «Маме теперь надо только жить, радоваться жизни и бросить уже эти „еврейские недуги“» вместе с тревогами за родных. «Надо украшать дома весельем, а не цорес. Как бы людей в этом убедить?» Бабель употребляет популярное идишское словечко «цорес» — «несчастья».

Двадцать седьмого апреля 1929 года из Ростова-на-Дону Бабель пишет матери: «Не расстраивайся, потому что была грустная Пасха, — нас уже столько тысяч лет утешают, что „все будет хорошо в будущем году в Иерусалиме“. Смелый человек найдет силу преодолеть грустные мысли». Двадцать третьего июля 1929 года он из Ростова сообщает родным о появлении на свет его дочери Натали: «Обе дамы чувствуют себя хорошо, и дела у них преотлично. Наташа — славное имя… Я просил Женю сочинить ей еврейский „ярлык“ (мне очень нравится Юдифь), но она не послушала. Я не против — ей виднее, как лучше…» Мы видим, что Бабель пытается укрепить связь своего ребенка с еврейством. Он не выдает своего отношения к тому, что жена его не послушала и не позволила ему протянуть ниточку от дочери к своему еврейскому прошлому, к оплакиваемому детству — тонкую ниточку, хотя бы только имя.

Тридцать первого августа 1929 года он пишет из Липецка и рассказывает родным о болезни «А. К.», о страданиях человека, которым Бабель восхищался. «А. К.», он же «Ал. Конст.», — Александр Константинович Воронский (1884 — ок. 1937), основатель и редактор журнала «Красная новь», публиковавшего рассказы Бабеля. Воронский был исключен из партии и отправлен в ссылку в Липецк в 1929 году, но получил разрешение вернуться и был арестован НКВД в 1937 году, в разгар сталинских чисток. Письмо Бабель завершает описанием российских пейзажей: «Великолепное место, вокруг красота, прохлада, утешение, все такое российское, никаких ярких пятен, тихая речка, рощи, дубравы…»

Мы никогда не узнаем, предназначалось ли это для надзорных органов, но эта похвала пейзажам отчасти напоминает о его согласии назвать дочь русским именем, а не еврейским — Юдифь, желанным поначалу.

Десятого мая 1930 года он из Москвы отвечает на печальные письма родных из-за рубежа: «Я неукротимо верю в будущее, а потому не могу разделить вашу грусть. Жизнь сложна, особенно для человека моей профессии, человека, который столь фанатически требователен к себе. Никогда прежде я не чувствовал такой внутренней силы, уверенности и покоя (несмотря ни на что)… Когда вернусь, надо будет кое-что переписать для публикации…»

Тут неизбежно вспоминается пророческая формулировка Осипа Мандельштама: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают…»

В письме из Москвы от 26 мая 1930 года, погоревав о том, как печалятся его родственники за границей, и велев им о нем не беспокоиться, Бабель пишет: «Я теперь работаю по утрам и вечерам, а днем хожу гулять… наедаюсь до отвала блюдами моего детства…» О чем он говорит — о кухне его детских лет? Или о чем-то более глубоком? О желании хоть отчасти вернуться в юность?

В ближайшие месяцы Бабель упоминает нападки в прессе из-за интервью, якобы данного им польской газете и критикующего советскую власть (письмо из Москвы от 22 июля 1930 года). Бруно Ясенский в «Литературной газете» (№ 28 от 10 июля 1930) опубликовал полемический комментарий к интервью, которое Бабель якобы дал «на пляже Французской Ривьеры», куда приехал вместе с женой. Интервью было подписано Александром Даном и появилось в польской еженедельной газете «Wiadomski Literackie»; в интервью Бабель якобы утверждал, что работать в Советском Союзе ему невозможно. Эта история попортила Бабелю немало крови, и он написал в «Литературную газету» опровержение. Дело Бабеля рассматривалось на заседании Федерации объединений советских писателей (ФОСП), и его имя было очищено, обвинения были сняты.