Орел девятого легиона - Розмэри Сатклиф

— С той минуты, как сказала, что твое настоящее имя Коттия.

Она кивнула. Ей, видимо, не приходило в голову, что слушатель, которому она изливает свои печали, — римлянин. Не приходило это в голову и самому Марку. Он понял одно: Коттия тоже живет на чужбине. Жалость, сочувствие — все дружеские чувства потянулись к ней, застенчиво и смущенно. И, словно ощутив это, она передвинулась ближе к нему и плотнее закуталась в складчатый алый плащ.

— Мне нравится в твоем плаще, — удовлетворенно сказала она. — В нем тепло и надежно, наверно, птица чувствует себя так внутри своих перьев.

Из-за изгороди неожиданно послышался голос, пронзительный, как крик павлина перед дождем:

— Камилла! Сокровище мое! Камилла, госпожа моя!

Коттия разочарованно вздохнула:

— Это Нисса. Надо идти.

Но она не двинулась с места.

— Камилла! — Голос раздался ближе.

— Нисса зовет тебя.

— Да, придется идти.

Она неохотно встала, сбросила тяжелый плащ, но все еще медлила, а визгливый голос между тем все приближался. Наконец девочка выпалила:

— Позволь мне прийти еще! Пожалуйста! Можешь не разговаривать со мной, не обращать на меня внимания.

— О, госпожа моя! Где ты, дитя Тифона? — раздался вопль совсем рядом.

— Приходи, когда захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть, — торопливо проговорил Марк.

— Я приду завтра, — пообещала Коттия и направилась в сторону старого вала, держась величественно, как королева. Большинство здешних женщин держится так, подумал Марк, следивший за ней взглядом, пока она не исчезла за изгородью. И ему вспомнилась Иска Думнониев и Гвингумара, стоящая в дверях хижины. Что сталось с нею и смуглым младенцем после того, как Крадок погиб, а хижины сожгли и поля посыпали солью? Никогда он этого не узнает.

Из-за изгороди донесся громкий голос, любовно распекавший ослушницу. Услышав шаги, Марк повернул голову и увидел Эску.

— Господин принимал гостей. — Эска остановился около скамьи и приложил острие копья ко лбу в знак приветствия.

— Да, а теперь, кажется, она получила из-за меня нагоняй от няньки, — встревоженным тоном произнес Марк, прислушиваясь к удаляющемуся визгливому голосу.

— Если верить молве, нагоняй ее не коснется, — отозвался Эска. — Разве может коснуться брань летящего копья?

Марк заложил руки за голову, откинулся назад и взглянул на раба. Воспоминание о Гвингумаре с ребенком все еще оставалось с ним, беспокойство о Коттии его не заслонило.

— Эска, почему все пограничные племена отвергают нас с таким ожесточением? — спросил он, поддавшись минуте. — Ведь племена на юге — те легко привыкли к нашим обычаям.

— У нас свои обычаи. — Эска присел рядом со скамьей на одну ногу. — Южные племена утратили свое древнее право первородства еще до того, как легионы начали войну. Они продали его за то, что им давал Рим. Они разжирели на римских товарах, и души их обленились.

— Но чем плохо то, что давал Рим? Правосудие, порядок, хорошие дороги — разве они не приносят пользы?

— Кто спорит, все это хорошо, — согласился Эска. — Но слишком велика цена.

— Какая цена? Свобода?

— Да, и еще кое-что.

— Что именно? Скажи мне, Эска, я хочу знать. Я хочу разобраться во всем этом.

Эска задумался, глядя прямо перед собой.

— Посмотри на рисунок, вытесненный на ножнах твоего кинжала, — сказал он наконец. — Видишь, вот тут скупой изгиб, а тут, для равновесия, другой, обращенный в другую сторону, а между ними — маленький круглый твердый цветок. И этот рисунок повторяется не раз, — вон тут, и тут, и там. Красиво, да, но для меня это так же лишено смысла, как незажженная лампа.

Марк кивнул, когда тот поднял на него глаза:

— Продолжай.

Эска взял щит, отложенный Марком из-за прихода Коттии.

— А теперь погляди на эту шишку. Вот выпуклые линии, они разбегаются в стороны, как разбегаются волны, как расступается воздух от ветра, как звезды передвигаются в небе, а летящий песок сбивается в дюны. В этих линиях сама жизнь, и человек, который их изобразил, сохраняет знание того, что ваш народ давно перестал понимать. Если когда-нибудь владел этим знанием. — Опять он устремил очень серьезный взгляд на Марка. — Нельзя ждать, чтобы человеку, делавшему этот щит, жилось легко под властью человека, сделавшего ножны к твоему кинжалу.

— Ножны делал ремесленник бритт, — упрямо возразил Марк. — Я купил его в Андериде, когда впервые высадился в Британии.

— Да, бритт, но рисунок-то римский. Он так долго жил под крылом у Рима — и он, и его предки, — что забыл обычаи и дух своего народа. — Эска положил щит на место. — Да, вы строите ровные и длинные каменные стены, прокладываете прямые дороги, создаете справедливые законы и обученные войска. Нам это известно. Мы знаем, что ваше правосудие надежнее нашего, а когда мы восстаем против вас, наше воинство разбивается о дисциплину ваших войск, как о скалы. И нам этого не понять, у вас во всем виден четкий порядок, а для нас существуют только свободные линии щита. Нам не понять вас. А когда со временем мы начинаем понимать ваш мир, мы слишком часто перестаем понимать свой.

Наступило молчание, оба молча следили за тем, как Волчок гоняется за жуком. Наконец Марк проговорил:

— Когда я полтора года назад приехал сюда с родины, все мне казалось таким простым.

Взгляд его опять упал на щит, лежавший на скамье, и он увидел странные выпуклые линии новыми глазами. Эска удачно выбрал сравнение: между правильным рисунком на ножнах и неправильной, но властной красотой щита пролегало расстояние, выражавшее разницу между двумя мирами. И однако, между отдельными людьми, такими, как Эска, Марк, Коттия, расстояние могло сократиться, можно было протянуть руку — и разницы как не бывало.

Марк сказал: «Приходи, когда захочешь», — и Коттия ответила: «Я приду завтра». Но оказалось, все было не так просто. Сам Кезон не стал бы чинить препятствий, он был человек добродушный и любезный и очень желал поддерживать добрососедские отношения со своим римским коллегой. Но тетя Валария, педантично старавшаяся следовать обычаям цивилизованного, как она выражалась, общества, была убеждена, что благовоспитанным римским девицам не полагается заходить в чужие сады и знакомиться с молодыми людьми. Тем более что сам Аквила никогда не проявлял ни малейшего дружелюбия.

Марк, конечно, ничего об этом не подозревал; он знал только, что Коттия не пришла ни на другой день, ни через день. Да и чего ради ей было приходить, уговаривал он себя. Она хотела посмотреть на Волчка, а теперь ей больше незачем появляться. Он, правда, подумал, что ей хотелось подружиться и с ним, но, очевидно, он ошибся, и в конце концов все это не важно.