Игра в классики - Хулио Кортасар

(-97)

Незачем задаваться вопросом, что он делает тут в этот час и среди этих людей, дорогих друзей, которых он не знал вчера и не узнает завтра, людей, которые для него не более чем случайное стечение обстоятельств в данном месте и в данное время. Бэбс, Рональд, Осип, Джелли Ролл,[190] Эхнатон[191] — какая разница? И те, и другие всего лишь тени в пламени все тех же зеленых свечей. Пьянка достигла своего апогея. А водка что-то уж очень крепкая.

Вот бы осуществить некую мысленную экстраполяцию, попытаться понять, что такое Клуб, что такое Gold Wagon Blues, что такое любовь Маги, понять каждую клеточку, из которых состоит суть вещей и явлений, и почувствовать ее кончиками пальцев, каждую из этих марионеток и тех, кто дергает их за ниточки, как проявление божественного начала; понять их не просто как символы иной реальности, возможно непостижимой, но как потенциалоносителей (ну и язык, вот разошелся-то), как вектор направления движения — куда бежать, куда бросаться в этот самый момент, оторвавшись от эскимосской звериной шкуры, такой теплой, такой пахучей и такой эскимосской, что даже страшно, выйти на лестничную площадку, спуститься по лестнице, спуститься одному, выйти на улицу, выйти одному, и пойти по улице одному, дойти до угла, до одинокого угла, кафе Макса, одинокого Макса, фонарь на улице Бельшаз… где я один. И возможно, уже с этой минуты.

Но все это чисто ме-та-фи-зи-чес-ки. Потому что Орасио и слова… То есть слова для Орасио… (Сколько раз этот вопрос пережевывался во время бессонницы.) Взять бы за руку Магу и пойти с ней под дождем, словно она — дымок сигареты, часть чего-то, часть меня, под дождем. И снова заняться любовью с ней, но и во имя нее, а не для того, чтобы тут же отдалиться друг от друга, потому что все это ничего не значило, и не для того, чтобы отречься от этого скорее всего бесполезного усилия робота, который научен необходимому алгоритму, общему, скажем так, для ученых собак и офицерских дочек. Если все это — обсыпанный крупой дождя рассвет, который уже начинал липнуть к окну мансарды, печальное лицо Маги, которая глядела на Грегоровиуса который глядел на Магу которая глядела на Грегоровиуса, Struttin’ with some barbecue, Бэбс, которая все продолжала оплакивать Магу, незаметно для Рональда, который не плакал, которого окружал ореол из сигаретного дыма и винных паров, ни дать ни взять — нимб святого, Перико, этот испанский призрак, который восседает на табурете, сколоченном из презрения и серенькой стилистики, — если бы все это можно было экстраполировать, если бы всего этого не было, а по сути дела, если это и было, то только для того, чтобы кто-то (кто угодно, но в данном случае это был он, потому что он, тот, кто думает, он тот, кто всегда может быть уверен в том, что он тот, кто думает, ау-у, Картезий,[192] старикан долбаный!)… так вот, чтобы кто-то из присутствующих, настойчивый и цепкий и, самое главное, способный вырвать с корнем мне самому непонятно что, но вырвать с корнем и извлечь из всего этого хотя бы одну цикаду покоя, хоть одного крошечного сверчка радости, чтобы через какую-то дверь войти в некий сад, аллегорический для прочих, как аллегорична для непосвященных мандала,[193] и в этом саду он бы смог сорвать цветок, и этим цветком была бы Мага, или Бэбс, или Вонг, но чтобы их можно было объяснить, а объяснив, заново создать не как фигурантов Клуба, но свободных от него, ушедших от него, избавившихся от него, — наверное, все это не более чем тоска по земному раю, по идеалу чистоты, правда, чистота в этом случае станет продуктом неизбежного упрощения, слон быстро движется вперед, ладьи не отстают, скачет конь, падают пешки, а в середине доски, громадные, словно львы из антрацита, стоят короли, окруженные с флангов самым отборным, самым чистым в помыслах, тем, что стоит до конца, войском, на рассвете они скрестят копья судьбы, и тогда станет ясно, кому повезло, и наступит мир. Той чистоты, что есть в совокуплении кайманов, а не той, когда, о Мария, Матерь наша, с немытыми ногами; чистоты шиферной крыши, на которой сидят голуби и, разумеется, гадят на головы сеньорам, а те из себя выходят от злобы, и чистоты пучков редиски, чистоты… Орасио, Орасио, помилосердствуй.

Чистота.

(Хватит. Уходи. Иди в отель, прими душ, почитай «Собор Парижской Богоматери» или «Машкульских волчиц»,[194] проспись. Экстраполяция, чего захотел.)

Чистота. Ужасное слово. «Чисто», а потом «та». Подумай над этим. Игра, которую он перенял у Бриссе.[195] Отчего же ты плачешь? А кто плачет, че?

Понять чистоту как богоявление. Damn the language.[196] Понять. Не умом, а всем существом своим. Возможность обретения рая: не может быть, чтобы мы были здесь для того, чтоб не быть, Бриссе? Человек произошел от лягушки…[197]

Blind as a bat, drunk as a butterfly, foutu, royalement foutu devant les portes que peut-être…[198] (Кусочек льда к затылку, и отправиться спать. Проблема: это Джонни Додс или Альберт Николс?[199] Додс, почти наверняка. На заметку: спросить у Рональда.) Какой-то бездарный стишок бьется в окошко мансарды: «До того, как уйти в ничто с последним ударом сердца…» Полная белиберда. The doors of perception by Aldley Huxdous. Get yourself a tini bit of mescalina brother, the rest is bliss and diarrhoea.[200] Впрочем, поговорим серьезно (да, это был Джонни Додс, бывает, что до истины доходишь окольными путями. Ударник не кто иной, как Зутти Синглтон,[201] значит, кларнет — Джонни Додс, джазология — наука, основанная на дедукции, а это запросто в четыре часа утра. Неприменима для порядочных господ и лиц духовного звания.) Поговорим серьезно, Орасио, прежде чем как-то попытаться встать на ноги и направиться на улицу, зададим себе вопрос положа руку на сердце (руку на сердце? Скорее на язык или что-то в этом роде. Топонимия, хрестоматия дешифрования в двух томах с иллю-стра-ция-ми), зададим себе вопрос, стоит ли это дело того, чтобы в него ввязываться сверху или снизу (но как здорово, как ясно я мыслю, водка припечатывает буквы, как бабочек на картон: А — это A, a rose is a rose, April is the cruellest month,[202] всему свое место, и свое место для каждой розы, а роза есть роза, есть роза…). О-ох. Beware of the Jabber-wocky my son.[203]