Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

Потом я снова начал писать и так увлекся, что забыл обовсем. Теперь уже рассказ не писался сам собой, теперь его писал я, не поднимаяголовы, забыв о времени, не думая о том, где я нахожусь, и мне уже было не дорома «сент-джеймс». Мне надоел ром, хотя о нем я не думал. Наконец рассказ былзакончен, и я почувствовал, что очень устал. Я перечитал последний абзац иподнял голову, ища глазами девушку, но она уже ушла. «Надеюсь, она ушла схорошим человеком», — подумал я. И все же мне стало грустно. Я закрыл блокнот срассказом, положил его во внутренний карман и попросил официанта принестидюжину portugaises[3] и полграфина сухого белого вина. Закончив рассказ, явсегда чувствовал себя опустошенным, мне бывало грустно и радостно, как послеблизости с женщиной, и я был уверен, что рассказ получился очень хороший, нонасколько хороший-это я мог узнать, только перечитав его на следующий день. Яел устрицы, сильно отдававшие морем, холодное белое вино смывало легкийметаллический привкус, и тогда оставался только вкус моря и ощущение сочноймассы во рту; и глотал холодный сок из каждой раковины, запивая его терпкимвином, и у меня исчезло это ощущение опустошенности, и я почувствовал себясчастливым и начал строить планы. Теперь, когда наступили дожди, мы можем навремя уехать из Парижа туда, где не дождь, а снег падает сквозь сосны иустилает дорогу и склоны гор, где он будет поскрипывать под ногами, когда мыбудем возвращаться вечером домой. У подножия Лез-Авана есть шале, где прекраснокормят, где мы будем вдвоем и с нами будут книги, а по ночам нам будет тепловдвоем в постели, и в открытые окна будут сиять звезды. Вот куда мы поедем.Если взять билеты третьего класса, это будет недорого. А за пансион придетсяплатить лишь немногим больше того, что мы тратим в Париже. Я откажусь от номерав гостинице, где я пишу, и нам придется платить лишь за квартиру на улицеКардинала Лемуана, 74, — а это совсем немного. Я уже отправил материал вТоронто, и мне должны были выслать гонорар. Писать для газеты я мог где угоднои при любых обстоятельствах, а на поездку деньги у нас были.

Может быть, вдали от Парижа я сумею написать о Париже-сумелже я в Париже написать о Мичигане. Я не понимал, что для этого еще не насталовремя — я еще недостаточно хорошо знал Париж. Но в конце концов так оно иполучилось. А поехать мы поедем, если жена захочет; я покончил с устрицами ивином и, расплатившись, кратчайшим путем пошел вверх по холму Святой Женевьевык себе домой под дождем, который портил теперь только погоду, а не жизнь.

— Чудесная мысль, Тэти, — сказала жена. У нее были мягкиечерты лица, и, когда мы принимали какое-нибудь решение, ее глаза и улыбкавспыхивали, словно ей преподнесли дорогой подарок. — Когда мы едем? — Когдахочешь.

— О, я хочу сейчас. Ты же знаешь!

— Может быть, когда мы вернемся, будет уже ясная погода.Здесь бывает очень хорошо в холодные ясные дни.

— Наверно, так и будет, — сказала она. — Какой ты молодец,что придумал эту поездку.

Когда мы вернулись в Париж, стояли ясные, холодные чудесныедни. Город приготовился к зиме. На дровяном и угольном складе напротив нашегодома продавали отличные дрова, и во многих хороших кафе на террасах стоялижаровни, у которых можно было погреться. В нашей квартире было тепло и уютно.Мы клали на пылающие поленья boulets-яйцевидные брикеты спрессованной угольнойпыли, на улицах было по-зимнему светло. Прывычными стали голые деревья на фоненеба и прогулки при резком свежем ветре по омытым дождем дорожкамЛюксембургского сада. Деревья без листьев стояли как изваяния, а зимние ветрырябили воду в прудах, и брызги фонтанов вспыхивали на солнце. С тех пор как мыпоходили по горам, нас уже не пугали никакие расстояния.

После трудных подъемов в горах мне доставляло удовольствиеходить по крутым улицам и взбираться на верхний этаж гостиницы, где я снималномер, чтобы там работать, — откуда видны были крыши и трубы домов на склонехолма. Тяга в камине была хорошей, и в теплой комнате было приятно работать. Яприносил с собой апельсины и жареные каштаны в бумажных пакетах и, когда былголоден, ел жареные каштаны и апельсины, маленькие, как мандарины, а кожурубросал в огонь и туда же сплевывал зернышки. Прогулки, холод и работа всегдавозбуждали у меня аппетит. В номере у меня хранилась бутылка кирша, которую мыпривезли с гор, и, когда я кончал рассказ или дневную работу, я выпивал рюмкукирша. Кончив работу, я убирал блокнот или бумагу в стол, а оставшиесяапельсины клал в карман. Если их оставить в комнате на ночь, они замерзнут.Радостно было спускаться по длинным маршам лестницы, сознавая, что ты хорошопоработал. Я всегда работал до тех пор, пока мне не удавалось чего-то добиться,и всегда останавливал работу, уже зная, что должно произойти дальше. Это даваломне разгон на завтра. Но иногда, принимаясь за новый рассказ и никак не находяначала, я садился перед камином, выжимал сок из кожуры мелких апельсинов прямов огонь и смотрел на голубые вспышки пламени. Или стоял у окна, глядел на крышиПарижа и думал: «Не волнуйся. Ты писал прежде, напишешь и теперь. Тебе надонаписать только одну настоящую фразу. Самую настоящую, какую ты знаешь». И вконце концов я писал настоящую фразу, а за ней уже шло все остальное. Тогда этобыло легко, потому что всегда из виденного, слышанного, пережитого всплывалаодна настоящая фраза. Если же я старался писать изысканно и витиевато, какнекоторые авторы, то убеждался, что могу безболезненно вычеркнуть все этиукрашения, выбросить их и начать повествование с настоящей, простой фразы,которую я уже написал. Работая в своем номере наверху, я решил, что напишу порассказу обо всем, что знаю. Я старался придерживаться этого правила всегда,когда писал, и зто очень дисциплинировало.