Ребро - Ардак Удербаев

приятелями направлялся к бочке, стоявшей за углом магазина «Хлеб», После душных кабинетов и занудных преподавателей техникума хотелось быстрее остудить себя сверкающим темным янтарным напитком, источающим медово-кислый аромат поджаренного черного хлеба. Они шли быстрым шагом, стараясь опередить других и добраться до заветного зонта и желтой бочки с надписью «квас» раньше остальных студентов, которые растекались в стороны гудящей, гогочущей толпой из распахнутых дверей строительного техникума. У дверей хлебного магазина, за которой и была заветная точка с квасом, сначала он услышал ее звонкий смех, а потом увидел её блестящие черные бусины зрачков под пушистыми длинными ресницами. Её черные, тугие, длинные косы, поймали и потянули его взгляд по молодой, девичьей груди, затем вдоль тонкой талии, заставили его скользить глазами дальше вниз, ниже до хвостиков кос, хлопавших по её сильным бедрам в такт ее шагам, и дальше, еще ниже края юбки, разглядеть ямочки колен и застыть на миг с открытым ртом. Она, вдруг почувствовав его взгляд на себе, посмотрела и тоже оглядела оценивающим взглядом. Через секунду она зашла с подругами в магазин. Ахмет остановился, махнул остальным в сторону бочки, и быстро вошел вслед за ней. Это и была Алия.

Уже много лет никто даже не ищет его. После смерти жены дети отдалились окончательно. Она ушла быстро и тихо, десять лет уже, как нет Алии. А сыновья приезжали к ней, не к нему. Алия до последнего своего дня пыталась склеить семью, будто знала, что с ее уходом всё развалится, и та видимость счастливой семьи, которую все создавали в ее последние месяцы жизни, испарится. Ей всегда хотелось, чтобы он наладил отношения с сыновьями. Сделав очередную затяжку, он зажмурил глаза от яркого солнечного света и медленно выпустил дым сигареты. «Если бы была жива Алия, все было бы по-другому, — думал Ахмет — Жили бы сами по себе вместе, дом купили бы, о котором мечтали, с утра завтракали бы вместе, сидя за столом, я заносил бы кипящий самовар с улицы, ставил бы его на железный круглый разнос, и кухня бы наполнялась ароматом дымка, идущего от догоревших угольков. Эх, Алия…».

«Я ведь просто хотел, чтобы они выросли мужчинами», — вдруг произнес вслух Ахмет, выпустив остатки сигаретного дыма. Он вновь погрузился в мысли. «Я же хотел, чтобы они могли постоять за себя, защитить свою семью. Ничего вон с ними не случилось, выросли же, стали людьми. Если бы я им подтирал сопли, разве стали бы они мужчинами?» — спрашивал себя Ахмет. «Строгое воспитание еще никому не повредило» — убеждал себя он.

В памяти всплыл образ старшего сына, когда он попал в больницу. Он вспомнил, как они с женой молча поднимались в старом, скрипящем лифте. Стены кабинки были исписаны и зацарапаны именами, телефонами, какими-то посланиями, на полу лежали остатки линолеума, истертого ногами до дыр, и лишь по краям у стен оставались уцелевшие от каблуков места. Тусклая лампа едва освещала эту крохотную кабинку, а кнопки лифта местами были прожжены и закопчены спичками. Кабинка тряслась и со скрежетом ползла вверх; казалось, что трос лифта вот-вот оборвется. Ему хотелось, чтобы лифт сорвался и утащил его вниз, он хотел и не мог посмотреть в глаза сыну. Ему было стыдно и больно, даже сейчас в груди все напрягалось, и сердце сжималось от этих воспоминаний. С протяжным звуком медленно кабинка заползла на верхний этаж, где находилось отделение хирургии. Двери, помедлив, после нескольких щелчков, будто собирались с силами, разъехались в стороны. Они вышли на этаж отделения.

В палате было занято три койки, стоял запах хлорки от свежевымытого пола, солнечный свет отражался от оставленных тряпкой разводов на полу. Стены, наполовину выкрашенные вечно голубой краской, тумбочки возле каждой кровати, на одной из которых не было дверцы, и большие больничные окна с фрамугами наверху, которые никто никогда не мог открыть.

Сын лежал на белой железной больничной кровати с хромированными дужками. На застиранной простыни виднелись следы черной, запекшейся крови и зеленки. На носу у него была повязка, а оба глаза заплыли огромными фиолетовыми мешками, видеть Русик мог только сквозь щелки этих мешков. С левой стороны из груди торчала трубка, и в бутылку стекала кровяная жижа. Он не мог поворачиваться, и каждое движение давалось ему с трудом, но на голос матери он повернулся, и по его гримасе было видно, как боль пронизывает его тело.

Ахмет слышал, как врач шепотом сказал жене, что у него сломаны два ребра и пробито легкое, и еще сломан нос. Ахмет молча подошел к кровати, протянул ладонь, чтобы дотронуться до руки сына, но Русик отвернулся и еле выдохнул: «Уйди, не хочу тебя видеть. Мама, скажи ему, пусть он уйдет». Голос сына был слаб. Рука Ахмета повисла в воздухе, так и не дотронувшись до сына. Ахмет развернулся и молча вышел из палаты.

Ахмет прокручивал в голове тот вечер. Рустем пришел на час позже, чем должен был, а он сидел и ужинал за столом. Русик хотел быстро пройти в свою комнату, но зачем-то он его окликнул и остановил. Он вспомнил, что спросил у него: «Где шатался? Я же говорил приходить домой вовремя!». Русик возмущенно буркнул в ответ: «Я гулял с пацанами, сидели на скамейках в школе, не поздно же еще». Все было как обычно, не раз Русик возвращался позже минут на десять-пятнадцать положенного времени, и всё время так же невнятно отвечал, что сидел с пацанами в школьном саду. Но что его дернуло, до сих пор он не понимал. Ему показалось, что сын отвечает вызывающе и дерзит, а внезапная ярость буквально за секунды растеклась по венам и целиком поглотила каждую его клеточку, скомкала лицо Ахмета в безумную гримасу, застлала глаза пеленой и вложила в его горло рев. «Ты как со мной разговариваешь?» — зарычал в тот момент Ахмет, и, резко выскочив из-за стола, нанес со всей силы удар кулаком в лицо сына, затем в левый бок, еще в лицо, еще в бок, еще в лицо, еще в бок, пока не подбежала Алия и не оттолкнула его от сына. Он бил его по-настоящему, как бил бы врага.

Лишь когда догорающая сигарета начала обжигать пальцы, Ахмет медленно вернулся из своих воспоминаний. Он не понимал зачем и как смог? В своего собственного сына разрядить кулаки. И тут Ахмет хрипло сказал себе в слух: «А по-другому я не умел. Других отцов я