Ребро - Ардак Удербаев

Ардак Удербаев

Ребро

Дом был небольшим, с низким, нависающим потолком, с узкими окнами, расположенными буквально в полуметре от земли, с осыпающимися от старости стенами, на которых едва сохранились следы когда-то белой извести, с просевшей кровлей, накрытой почерневшим и местами колотым шифером. По стенам разбегалась паутина трещин, а на рамах окон, словно рыбья чешуя, держались остатки выцветшей краски. Густая пыль на маленьких квадратах оконных стёкол оберегала содержимое комнат от солнечного света, сохраняя внутри мышиный запах и разводы плесени в углах комнат. Таких домиков в этом городке оставалось не много; построенные еще до войны и вырастившие несколько поколений в своих стенах, они исчезали по одному. Словно призраки, они скрывались за ровными рядами нарядных, ухоженных домов, могли внезапно появиться, разглядывая прохожих, своими грязными мутными глазницами окон, и так же быстро раствориться в листве деревьев переулка. Большинство из них были разрушены и уступили место новостройкам, или же, как этот, ожидали своей участи, медленно уходя в землю и разрушаясь.

В том доме было три комнаты: в одной жил студент, в другой жил Ахмет, а в третьей хозяева хранили свои вещи — те, которые было жаль выбросить, но и использовать уже не было потребности, и такого барахла скопилось в комнате множество.

Этот старый ветхий домик на заднем дворе владельцы сдавали постояльцам за небольшую плату. Им было удобно, что у них поселился Ахмет — он ухаживал за садом, подметал двор, выполнял разную несложную работу для хозяев. За эту работу ему иногда платили, а иногда просто не брали с него денег за жилье.

Сами хозяева жили в большом двухэтажном особняке, который скрывал старую постройку своим широким выкрашенным в благородный серый цвет фасадом. Стены были перевязаны затейливым межэтажным карнизом, а главным достоянием были большие пластиковые окна, остеклением которых очень гордился хозяин. Красная железная крыша никак не сочеталась с цветом стен, но хозяин был доволен. До эстетики в городке никому дела не было, и половина домов города глядела в небо красными конвертами.

Ахмет появился в городке лет десять или пятнадцать назад. Сейчас уже никто не помнил, откуда он взялся, да и кому нужно было помнить это ничем не примечательное событие? Для всех стало привычным видеть Ахмета в выходные дни на рынке, где он помогал торговцам выносить ящики с овощами и фруктами, мешки, припудренные мучной пылью, разнокалиберные коробки с разной всячиной со склада на железные, затертые прилавки. Продавцы на базаре громко звали его, растягивая оба слога и распевая его имя, чтобы он подошел и помог донести покупки очередного покупателя до машины. Молчаливый, спокойный, с ясными серыми глазами, довольно крепкий для своих лет мужчина, с густыми черными с проседью волосами, быстро появлялся на зов, складывал мешки, сумки, пакеты на дно обитой фанерой тележки и увозил поклажу на парковку, примыкавшей к бетонному забору рынка, к указанной машине. Он брался за любую работу, и горожане знали, что всегда можно позвать Ахмета, и за небольшую плату он может вымести двор или же починить крышу, убрать в саду листву и сделать обрезку деревьев. Его всегда можно было увидеть здесь, на шумных рядах рынка, толкающего свою самодельную телегу с велосипедными колесами в говорливом потоке людей, или сидящего на тележке в тени карагача у серого табачного киоска.

Ахмет вышел во внутренний дворик домика, где он снимал комнату и подошел к старому столу. Хозяева давно вынесли его сюда за ненадобностью, а постояльцам он не понадобился, так как был слишком большим и тяжелым для тесных комнат, вот его так и оставили посреди дворика. Стол был массивный и крепкий, сделан был добротно (таких сейчас не делают!), с вензелем мастера на углу широченной ножки. Никто не знал, сколько лет этому столу — может, сто, а может и больше. Одно было понятно, что повидал он немало. На его дубовой столешнице еще сохранился лак, хотя дождь, снег и солнце уже который год медленно скоблили его, и от былого полированного величия осталось совсем немного. На фрезерованных фасонных краях лак совсем сошел, а на плоскости он цеплялся и потрескался, местами виднелись пятна обнаженной, шероховатой древесины. Ножки стола были обшарпаны от встреч с тысячами ног, а шрамы от кухонных ножей пересекали поверхность стола вдоль и поперек будто морщины, где-то глубокие и прямые, а где-то мелкие и рваные.

Ахмет выложил из кармана куртки на стол пару лимонов, чуть пожухших, но еще пригодных для чая. Сам встал у стола, опираясь ладонями, и замер, глядя немигающими глазами сквозь дубовый массив стола. Затем, очнувшись, он провел рукой по шершавой поверхности и подумал: «А ведь когда-то он был центром, за которым собиралась чья-то семья, люди ели, говорили, смеялись, сидя за этим столом…, он много повидал, а теперь вот, стоит брошенный под солнцем и дождем, никому не нужен. Сколько он еще простоит здесь?». И тут Ахмету стало темно, душно и тоскливо на душе от этих мыслей. «Никому не нужен, ты никому не нужен!» — кто-то, злорадствуя, кричал буйным голосом вновь и вновь в голове Ахмета. Он сел на единственный стул, также живший на улице, такой же старый, с облезлым лаком, но все еще крепкий чтобы выдержать вес, достал сигарету из помятой пачки, тяжело вздохнул и закурил.

Вчера ему исполнилось шестьдесят пять, никто не позвонил и не приехал. Никому не нужен. К этому одиночеству он смог привыкнуть не сразу: поначалу темными, медленными, холодными вечерами внутри что-то ныло и раздирало нутро где-то глубоко в груди, а потом это утомительное ощущение холодной пустоты отпускало его на время, но только для того, чтобы вернуться и окатить его новой волной бессилия, овладеть сердцем, разумом, заставить его лежать и корчиться от душащих слёз. Спустя время Ахмет сжился с этой болью, как привыкает собака к цепи. Но каждый год к заветной дате он становился молчаливо-спокойным, тот самый день из прошлого, за образы которого Ахмет отчаянно цеплялся, напоминал ему о его счастливых днях.

Вот и вчера двадцать седьмого мая, он, придя с работы, сел на табурет у комода, служившим ему столом, открыл заготовленную бутылку коньяка, наполнил до половины пузатую чайную чашку и, подержав несколько мгновений перед собой, будто произнеся тост, беззвучно опрокинул содержимое в рот.

В тот жаркий майский день, он с