Крылатый пленник - Роберт Штильмарк

И уж совсем непривычно выглядит нацистская пенитенциарная система, памятуя о том, какой её у нас представляли. Крылатый пленник с самого начала пребывания в неволе готовится к смерти и уверен, что будет расстрелян. Однако на первом же допросе ему объясняют: «Немецкое военное командование щадит военнопленных». В дальнейшем выясняется, что смерть ждёт лишь того, кто нарушает законы рейха, будь то чужой или даже свой: собственных солдат тоже ставят к стенке за воровство. Даже после второго побега Вячеслава и его товарищей не казнят сразу после поимки, а отправляют в благоустроенную тюрьму, судят и приговаривают к пожизненному заключению, хоть и в нечеловеческих условиях, но сохраняющих шансы на жизнь. Столь подробного описания различных видов неволи в Третьем рейхе в отечественной литературе прежде не наблюдалось. Но неизбежное использование широкой цветовой гаммы для показа всех её нюансов при категорическом требовании блюстителей коммунистической идеологии мазать всё одной краской делало повесть абсолютно непроходной через рогатки советской цензуры. Осознав эту горькую истину, автор в дальнейшем и не пытался искушать судьбу.

А она оказалась до обидного несправедливой к писателю. Он ушёл из жизни как раз в канун тех перемен, которые ждал, в которые верил и которые, сам того, возможно, не ведая, готовил всем своим творчеством. Роберт Штильмарк скончался осенью 1985 года, успев порадоваться новым общественным веяниям (пишущий эти строки своими ушами слышал от него оптимистические прогнозы на ближайшее будущее за три месяца до смерти), но не успев пожать их плодов. Поживи он ещё года два, «Крылатый пленник» оказался бы в одном ряду с опальными произведениями, заполонившими страницы толстых литературных журналов и вместе с ними разошедшимися миллионными тиражами по всей ещё большой стране. И, может быть, тогда по-иному была бы написана последняя глава: ведь неспроста автор на первой её странице оставил запись: «Это всё до конца подлежит полной переделке». Однако выполнить данное самому себе задание не успел.

Если документальность первых шести глав удивляла даже самого их создателя («Странно, что всё это не выдумка»), то в седьмой его талант сочинителя проявился в полной мере. И это относится не только к вставной новелле об орлёнке, своеобразном камертоне всей повести. История встречи писателя с прототипом своего героя имеет совсем другую подоплёку.

В самом начале главы автор называет себя топографом с большого заполярного строительства. Против истины он не грешит, но главное не договаривает: стройка велась силами заключённых, каковым сам он тогда и был. И знакомство его с Вячеславом Валентеем состоялось при иных обстоятельствах, поскольку тот тоже отбывал десятилетний срок в одном с ним лагере. Осудили его по самой популярной в то время статье 58–10, означавшей ведение антисоветской агитации. В чём она заключалась? Например, в сравнении мозга Ленина с мозгом собаки. Донёс участник товарищеской беседы. Обвиняемый неосторожно поведал своим подчинённым (а служил он командиром авиаэскадрильи «Енисейстроя») утверждение одного учёного, будто бы обилие извилин не единственный показатель высокого интеллекта: оно наблюдается как у гениев типа Ленина, так и у простых людей, а иногда и у высокоразвитых животных. Дело, мол, тут не в количестве, а в качестве. В обвинительном заключении говорилось также о восхвалении подсудимым… шляп американских безработных. Суд счёл преступным и это «деяние».

Конечно, не могло быть и речи о включений в повесть подобных подробностей. И дело не только в абсурдности доказательств мнимой вины абсолютно безгрешного человека. Вся история, будь она воссоздана с такой же документальной скрупулёзностью, что и основной сюжет, невольно наводила бы смышлёного читателя на сравнение советского и нацистского режимов. Вот как изложил историю своего ареста сам Валентей в заявлении генеральному прокурору СССР от 2 августа 1961 года: «…я совершил один необдуманный поступок: когда в штаб эскадрильи явились следственные работники арестовывать меня, то я закрыл их в штабе, а сам направился к начальнику „Енисейстроя“ генералу Панюкову, надеясь на его вмешательство. Панюкова я не застал и пошёл домой, чтобы попрощаться с женой и идти в тюрьму. Дома уже ждали, арестовали и, ко всему, обвинили… в побеге. 21 июля 1950 года спецлагсуд „Енисейстроя“ приговорил меня к 10 годам за антисоветскую агитацию… и за побег, которого я не совершал».

Вот почему повесть завершается диалогом с эмигрантом Морозовым, якобы внуком известной исторической персоны, а высказанное им пророчество относительно судьбы, ждущей возвращенца из плена на родине, в реальной жизни частично сбывается.

Реабилитировали Вячеслава Валентея лишь в предпоследний рабочий день 1961 года. Возможно, причиной отказа в публикации стало как раз отсутствие формальной реабилитации к моменту включения повести в издательские планы. Ведь именно из-за этого нельзя у нас было до горбачёвской перестройки издавать книги о «врагах народа» Бухарине, Рыкове и им подобным.

Но вернёмся к заключительной главе. Как же объясняет автор поворот судьбы своего героя, заставивший сменить любимую профессию: «Летал до 1950 года, потом зрение, правый глаз, ослабло. Перешёл на строительство, теперь вот – инженер», – рассказывает он сам приехавшему в гости московскому писателю (к слову, приезд автора к своему герою весной 1960 года – единственный подлинный эпизод в седьмой главе).

В действительности дело обстояло так: «Я не упал духом, начал работать и учиться заочно в институте… даже в заключении приобрёл специальность, стал инженером и был приглашён начальником строительства п/я 121 (там же, где я отбывал наказание) на должность прораба технологического монтажа завода № 169. За период своей работы имею несколько благодарностей, получил в новом доме квартиру и всей своей сознательной жизнью стараюсь быть полезным своей любимой Родине» (из жалобы в Главную военную прокуратуру СССР).

Остаётся добавить, что после реабилитации Вячеслав Валентей вернулся в авиацию. Переехал в Москву, где они с Робертом Штильмарком продолжили дружбу уже семьями. Вот какими воспоминаниями поделился младший сын писателя Дмитрий:

«Отец называл его Славкой. И в этом не было ни намёка на фамильярность. Так называют друга. Самого близкого, самого доверенного, лучшего.

Улыбчивый и обаятельный дядя Слава не производил впечатления человека героического. Ни огромного роста, ни горы натренированных мышц, ни горящих патетическим светом стальных глаз у него не было. Просто жизнь часто ставила его в ситуации, требующие подвига. Не только на войне, но и в мирное время. А характер заставлял брать ответственность на себя и принимать единственно верное, хотя порой сложное и опасное для него решение. Благодаря отваге, таланту и опыту побеждал. Относился, правда, к любым непредвиденным и тяжёлым ситуациям, как к работе и делам обыденным.

Однажды, работая в Подмосковье, получил задание обработать колхозные поля раствором молибдена. Пока его Ан-2 с полными цистернами грузно взбирался в поднебесье, увидел вдалеке клубы дыма. День был ветреный, погода уже много дней была очень сухой. Решил посмотреть, что случилось, направил машину туда.

В деревне пылал жилой дом. Ветер раздувал огонь, пламя могло перекинуться на соседние строения и спалить всё селение. Пожарных вокруг не было.