Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, –поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо бытьлюбезнее.

– Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, –отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз отего лица.

– Так вот-с… и опять, по такому же дельцу… – продолжалРаскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.

«Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз незаметил», – подумал он с неприятным чувством.

Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила всторону и, указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:

– Пройдите, батюшка.

Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, сжелтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минутуярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнцесветить!..» – как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрымвзглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнитьрасположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень стараяи из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой,круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавшихнемецких барышень с птицами в руках, – вот и вся мебель. В углу перед небольшимобразом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель и полы были оттерты подлоск; все блестело. «Лизаветина работа», – подумал молодой человек. Ни пылинкинельзя было найти во всей квартире. «Это у злых и старых вдовиц бывает такаячистота», – продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился наситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стоялистарухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартирасостояла из этих двух комнат.

– Что угодно? – строго произнесла старушонка, войдя вкомнату и по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо влицо.

– Заклад принес, вот-с! – И он вынул из кармана старыеплоские серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочкабыла стальная.

– Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяцкак минул.

– Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.

– А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашутеперь же продать.

– Много ль за часы-то, Алена Ивановна?

– А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит.За колечко вам прошлый раз два билетика[3] внесла, а оно и купить-то его новоеу ювелира за полтора рубля можно.

– Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скороденьги получу.

– Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.

– Полтора рубля! – вскрикнул молодой человек.

– Ваша воля. – И старуха протянула ему обратно часы. Молодойчеловек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчасодумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.

– Давайте! – сказал он грубо.

Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнатуза занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытноприслушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть,верхний ящик, – соображал он. – Ключи она, стало быть, в правом кармане носит…Все на одной связке, в стальном кольце… И там один ключ есть всех больше,втрое, с зубчатою бородкой, конечно не от комода… Стало быть, есть ещекакая-нибудь шкатулка али укладка[4]… Вот это любопытно. У укладок всё такиеключи… А впрочем, как это подло все…»

Старуха воротилась.

– Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так заполтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за двапрежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. Авсего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить зачасы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.

– Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!

– Точно так-с.

Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел настаруху и не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать,но как будто он и сам не знал, что именно…

– Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещьпринесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… –Он смутился и замолчал.

– Ну тогда и будем говорить, батюшка.

– Прощайте-с… А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? –спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.

– А вам какое до нее, батюшка, дело?

– Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас…Прощайте, Алена Ивановна!

Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это всеболее и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз дажеостанавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И, наконец, уже на улице,он воскликнул:

«О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я…нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужасмог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное:грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»

Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своеговолнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить егосердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такогоразмера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Оншел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, иопомнился уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подлераспивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж.Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживаяи ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустилсявниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась,и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, темболее что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Онуселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностиювыпил первый стакан. Тотчас же все отлегло, и мысли его прояснели. «Все этовздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическоерасстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря – и вот, в один миг,крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое все этоничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел ужевесело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, идружелюбно окинул глазами присутствующих. Но даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал,что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.