Преступление и наказание - Федор Достоевский

– А! – закричала она в исступлении, – воротился! Колодник!Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! Гдетвое платье? где деньги? говори!..

И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас жепослушно и покорно развел руки в обе стороны, чтобы тем облегчить карманныйобыск. Денег не было ни копейки.

– Где же деньги? – кричала она. – О господи, неужели же онвсе пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. – и вдруг, вбешенстве, она схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов самоблегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.

– И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а внаслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, – выкрикивал он, потрясаемый за волосыи даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся изаплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре встрашном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.

– Пропил! всё, всё пропил! – кричала в отчаянии беднаяженщина, – и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала надетей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, – вдруг набросилась она наРаскольникова, – из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!

Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому жевнутренняя дверь отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько любопытных.Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках.Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличиякостюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они, когдаМармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение. Стали дажевходить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это продиралась впередсама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок по-свойски и в сотый разиспугать бедную женщину ругательским приказанием завтра же очистить квартиру.Уходя, Раскольников успел просунуть руку в карман, загреб сколько пришлосьмедных денег, доставшихся ему с разменянного в распивочной рубля, и неприметноположил на окошко. Потом уже на лестнице он одумался и хотел было воротиться.

«Ну что это за вздор такой я сделал, – подумал он, – тут уних Соня есть, а мне самому надо». Но, рассудив, что взять назад уже невозможнои что все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на своюквартиру. «Соне помадки ведь тоже нужно, – продолжал он, шагая по улице, иязвительно усмехнулся, – денег стоит сия чистота… Гм! А ведь Сонечка-то,пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красномузверю… золотопромышленность… вот они все, стало быть, и на бобах завтра безмоих-то денег… Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! ипользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ковсему-то подлец человек привыкает!»

Он задумался.

– Ну, а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, –коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то естьчеловеческий, то значит, что остальное все – предрассудки, одни только страхинапущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..

Он проснулся на другой день уже поздно, после тревожногосна, но сон не подкрепил его. Проснулся он желчный, раздражительный, злой и сненавистью посмотрел на свою каморку. Это была крошечная клетушка, шагов вшесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюдуотставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человекустановилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой опотолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсемисправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг;уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже некасалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всюстену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь влохмотьях, и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, какбыл, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческимпальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, чтоимел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье. Перед софойстоял маленький столик.

Трудно было более опуститься и обнеряшиться; ноРаскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Онрешительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки,обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало внем желчь и конвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чем-нибудьсосредоточившихся. Квартирная хозяйка его две недели как уже перестала емуотпускать кушанье, и он не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею,хотя и сидел без обеда. Настасья, кухарка и единственная служанка хозяйкина,отчасти была рада такому настроению жильца и совсем перестала у него убирать имести, так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник. Она же иразбудила его теперь.

– Вставай, чего спишь! – закричала она над ним, – десятыйчас. Я тебе чай принесла: хошь чайку-то? Поди отощал?

Жилец открыл глаза, вздрогнул и узнал Настасью.

– Чай-то от хозяйки, что ль? – спросил он, медленно и сболезненным видом приподнимаясь на софе.

– Како от хозяйки!

Она поставила перед ним свой собственный надтреснутыйчайник, с спитым уже чаем, и положила два желтых кусочка сахару.

– Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, – сказал он, пошарив вкармане (он так и спал одетый) и вытащив горсточку меди, – сходи и купи мнесайку. Да возьми в колбасной хоть колбасы немного, подешевле.

– Сайку я тебе сею минутою принесу, а не хошь ли вместоколбасы-то щей? Хорошие щи, вчерашние. Еще вчера тебе оставила, да ты пришелпоздно. Хорошие щи.

Когда щи были принесены и он принялся за них, Настасьяуселась подле него на софе и стала болтать. Она была из деревенских баб и оченьболтливая баба.

– Прасковья-то Павловна в полицу на тебя хочет жалиться, –сказала она.

Он крепко поморщился.

– В полицию? Что ей надо?

– Денег не платишь и с фатеры не сходишь. Известно, чтонадо.

– Э, черта еще этого недоставало, – бормотал он, скрыпязубами, – нет, это мне теперь… некстати… Дура она, – прибавил он громко. – Ясегодня к ней зайду, поговорю.

– Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник,лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учитьходил, а теперь пошто ничего не делаешь?

– Я делаю… – нехотя и сурово проговорил Раскольников.

– Что делаешь?

– Работу…