Три сердца - Тадеуш Доленга-Мостович

В буфетной господствовали толчея и неразбериха. Один за другим вбегали лакеи со звенящими от стекла подносами. В большие кувшины наливали крюшон, оранжад; в хрустальные вазы укладывали фрукты и сладости. Здесь же пан Матей планировал размещение прибывающих гостей, обслуживающего персонала по комнатам и во флигель. Склоняясь над списком, ему приходилось отвлекаться всякий раз, чтобы распорядиться по поводу доставки новых свечей.

Пан Матей считался в имении приказчиком, но в действительности в Прудах выполнял множество разных функций: выдавал зарплату, совершал важные покупки, ездил в Познань для улаживания всевозможных дел в конторах, наблюдал за слугами в имении, а во время больших приемов становился кем-то вроде дворецкого, поскольку пани Матильда полностью доверяла ему. Пан Матей был сыном Михалины и молочным братом Роджера. Уже поэтому ему было обеспечено содержание в Прудах до конца жизни.

Доставая из аптечки шприц, эфир и ампулы с камфарой, Кейт сказала:

— Пан Матей, не забудьте, пожалуйста, поставить вторую кровать в четырнадцатую комнату.

— Да-да, я помню.

— А сейчас, может быть, вы заглянете к своей маме? Я иду сделать ей укол. Снова ей, бедняжке, хуже стало.

— Спасибо, паненка, но я сейчас занят. Если вы позволите, может, позже.

Он всегда был таким обязательным, вежливым и исполнительным, прямой как струна, в высоких сапогах, зеленых брюках и френче.

Из буфетной крутые ступени вели на третий этаж, где находились комнаты прислуги. Кейт быстро пробежала по длинному коридору и вошла в небольшую чистенькую комнатку. Ничем не прикрытая лампочка заливала помещение ярким светом. На высокой кровати на белоснежной постели лежала Михалина. При виде Кент на лице ее появилось подобие улыбки. Она с трудом переводила дыхание.

Пульс Михалины испугал Кейт: он едва прослушивался. Быстро наполнив шприц, Кент сделала укол.

— Спасибо, панна Кася, — прошептала больная. — Наверное, в этот раз уже не поможет… Вы идите, там же бал, вам к лицу это белое платье…

— Я посижу с вами, — погладила ее руку Кейт, еще раз проверив пульс. Изменений не произошло: он по-прежнему улавливался с трудом, и она сочла нужным повторить укол. Прошло несколько минут. Михалина лежала с закрытыми глазами, и казалось, что она умерла, как неожиданно послышалось:

— Уже умру.

— Нет, вы будете жить. Сейчас вам станет легче.

— Нет, паненка… Это конец. Я чувствую, что конец… Паненка… только вам одной я осмелюсь… в этот час… признаться… глядя в глаза…

Кейт была удивлена.

— О чем вы говорите?

Вероятно, под воздействием камфары умирающая почувствовала прилив сил. Ее шепот стал слышен отчетливее, а взгляд стал осознаннее.

— О моем грехе… о страшном грехе… паненка… Пусть Бог будет милосерден ко мне… Дьявол меня попутал и глупость моя… Я была тогда молодой… молодой и глупой… Позавчера я призналась на святой исповеди, и ксендз сказал открыть правду… Мою грешную тайну…

Она сомкнула веки, но тотчас же открыла глаза и спросила:

— Вы знаете, что я была кормилицей молодого графа?

— Да, знаю.

— Это случилось двадцать восемь лет назад… У пани графини не было молока, и меня пригласили во дворец: я только месяц назад тогда родила своего Матея… Была здоровой и красивой, а молока у меня хватало на двоих. И сын мой был здоровым, а сынок графини — слабенький… Вот я и подумала: а станется он не выживет?.. Почему мой должен всю жизнь бедствовать и работать… Дьявол подсунул мне такую мысль… Только дьявол… И вот тогда я заменила их. Да, заменила.

Кейт побледнела и широко открытыми глазами всматривалась в лицо умирающей.

— Как это? Как же это?.. Значит… Что вы говорите?..

— Это значит, что мой сын тот, кого считают сейчас графом Роджером Тынецким, а настоящий Роджер Тынецкий это — Матей Зудра, приказчик.

Кейт сидела окаменевшая, точно изваяние. Трудно было не верить этой женщине, но ведь невероятность, даже абсурдность этой правды казались очевидны. Получается, Гого, культурный, знатный, с его манерами важного пана, — сын простой сельской девушки, крестьянки, которая кое-как умела читать и писать?.. Нет, это может быть только бредом умирающей.

Кейт склонилась над ней.

— Михалина, прошу вас, подумайте, ведь в то, о чем вы говорите, невозможно поверить!

Старая женщина покачала головой.

— Это святая правда. Как перед Богом, я признаюсь вам. Я заменила младенцев… Дьявол попутал. Вся моя жизнь с той минуты была мучительной болью и страхом перед Божьей карой! Все думала рассказать правду, но не хватало смелости. Поэтому и на исповедь столько лет не ходила: все боялась. А когда обо мне пани графиня, вы или еще кто-нибудь доброе слово скажет, то меня, как ножом по сердцу. Уже сколько раз хотелось признаться, но всегда он, Александр, пугал меня и отговаривал: «Не будь глупой, пусть уже так остается, иначе выгонят тебя, твоего сына и сдохнете под забором, а еще и в тюрьму посадят…».

На Кейт обрушилась где-то глубоко спрятанная растерянность. Она потерла лоб.

— Какой Александр?.. О каком Александре вы говорите?

— О каком же, о злом духе, о Жолоне, что камердинером у покойного пана графа служил.

— О том старом Александре, который живет за усадьбой на пенсии?

— Да, о нем. Он один знал, поймав меня, когда я выносила ребенка, и только он узнал его по родимому пятну. Тогда он, старый, соблазнил меня молодую и поклялся, что не проговорится. Прости меня, Господи, потому что мой грех гораздо больший.

Из всего хаоса и нагромождения этих ужасных новостей Кейт выделила одну подробность, которая показалась ей важной.

— О каком родимом пятне вы говорите?

— На правой ноге над косточкой, паненка, есть у меня коричневая родинка. Там же есть она и у моего сына… Да, панна Кася. Грех мой страшный, а душа моя в руках Божьих. Пусть судит меня, пусть покарает, но смотреть в глаза людям я не осмелюсь. Только вам одной открылась, но не зная, успею ли перед смертью, еще вчера после исповеди признание свое написала. Поднимите подушку и возьмите… Там… молитвенник… Написала…

Голос ее слабел и становился все тише. Кейт вскочила, быстро наполнила шприц и ввела иглу под кожу умирающей, веки которой двигались все медленнее и едва уловимо. Спустя три минуты нужно было сделать новый укол. Пульс уже не прослушивался вовсе. Вдруг тело женщины напряглось, вздрогнуло и замерло.

Она умерла.

Открытые глаза смотрели тупо и бессмысленно, нижняя челюсть опала, и высунулся язык. Вид был жуткий и отталкивающий, и Кейт, будто загипнотизированная его чудовищностью, не могла оторвать взгляда.

Она впервые увидела смерть. В первый раз она поняла нелепость всего того, что люди называют жизнью. Жизнь — это что-то необъятное и неразгаданное. Жизнью же этой женщины были ее грех и ее моральные страдания…