Древний инстинкт - Анна Данилова

Она плакала, когда ей становилось жалко себя. Вот как сейчас. Ведь она так и не проснулась. Реальность не пощадила ее, выдав себя за сновидение. Ее, Лену, изрезали. Наяву. Изуродовали ее нежное красивое лицо. Ее гордость. Ее единственное сокровище. Хотя нет, было и еще нечто важное, дорогое, можно даже сказать, драгоценное в ее жизни – это ее теплое и хрупкое чувство к мужчине, который не так давно сказал ей, что испытывает к ней ни с чем не сравнимое чувство… Или это тоже приснилось ей? Она буквально захлебывалась слезами. Боль… Разве в боли дело? Боль можно усмирить морфием или каким-нибудь другим чудодейственным препаратом, а вот как поправить лицо?

«Природа не пожалела своих даров для Гуинплена. Она наделила его ртом, открывающимся до ушей, ушами, загнутыми до самых глаз, бесформенным носом, созданным для того, чтобы на нем подпрыгивали очки фигляра, и лицом, на которое нельзя было взглянуть без смеха».

Она старалась пока еще не думать о том, кто вынес ей этот чудовищный приговор. Об этом она подумает потом, когда ее рот примет прежнюю форму. Но для этого нужно раздобыть тридцать тысяч долларов. Если бы она умела улыбаться своими новыми губами, то непременно улыбнулась бы. Но не сейчас… Она потом и улыбнется, и будет хохотать – до потери сознания… А пока ей нужно собраться с мыслями. Итак. Она очнулась в своей квартире. На кровати. Постель перемазана кровью. Это и неудивительно, если ее так искромсали. Кто-то поработал над ее лицом, превратив его в точную копию Гуинплена. «Судя по всему, над этим лицом поработали искусные фабриканты уродов. Очевидно, какая-то таинственная и, по всей вероятности, тайная наука, относившаяся к хирургии так, как алхимия относится к химии, исказила, несомненно еще в очень раннем возрасте, его природные черты и умышленно создала это лицо. Это было проделано по всем правилам науки, специализировавшейся на надрезах, заживлении тканей и наложении швов: был увеличен рот, рассечены губы, обнажены десны, вытянуты уши, переломаны хрящи, сдвинуты с места брови и щеки, расширен скуловой мускул; после этого швы и рубцы были заглажены и на обнаженные мышцы натянута кожа с таким расчетом, чтобы навеки сохранить на этом лице зияющую гримасу смеха; так возникла в руках искусного ваятеля эта маска – Гуинплен».

Потом, об этом потом, мы же договорились… Она разговаривала сама с собой. Сейчас нужно найти деньги. И она знает, где и как их найти.

«Похоже, у нее никого нет». Это она услышала отчетливо. Да бог с ними, пусть говорят. Ей-то что? Тем более что это истинная правда. Хотя стоп! Как она могла забыть про девушку с биноклем?

* * *

Русаков действовал на нее расслабляюще. Слушая своего доктора, она считала его мнение единственно верным и, лишь оторвавшись от него, вернувшись в палату, понимала, что все, что он говорит, не всегда правда, что существуют и другие мнения и что это он богат и может позволить себе купить виллу на мысе Антиб. К тому же покупка недвижимости в курортном и престижном месте куда выгоднее, чем снимать ту же самую виллу за такие бешеные деньги. Но дело сделано – она сидела на своем месте возле иллюминатора и ждала, когда же самолет двинется с места, когда взревет моторами и, собрав все свои силы, взлетит, оставив внизу Москву и все кошмары, которые ей пришлось там пережить…

Самолет взлетел, прошел час, и она достала с верхней полки плоский чемоданчик – ноутбук, раскрыла его и просмотрела почту. Как ни странно, свидетели ее трагедии, ее подруги по несчастью, вместо того, чтобы одним лишь напоминанием о себе испортить ей настроение, всегда поднимали его. Вот и сейчас пришло письмо: «Привет, дорогая! Думаю, ты уже в полете. Ну и правильно, нечего киснуть в клинике. Русаков, конечно, душка, с ним так приятно и мило беседовать, но все равно он в Москве, а Москва тебе сейчас противопоказана. Я понимаю, столько всего уже сказано, столько высказано мнений, но меня до сих пор не покидает чувство, словно нас всех разыграли… Страшно разыграли. И женщину эту, которая, как оказалось, вообще ни при чем, испугали до полусмерти. Между прочим, мы с ней изредка перезваниваемся, она на самом деле очень славная и добрая. Я не собираюсь просить у нее прощения, но где-то внутри себя, в самой глубине, на самом дне своей ожившей души (извини за высокий слог, я раньше никогда не писала писем) я чувствую свою вину, ведь она-то оказалась крайней. Вот бы узнать имя той стервы, что позвонила следователю и сообщила об этих книгах… Думаю, ее-то и надо искать.

Послушай, не хочу портить тебе настроение, но и не рассказать не могу – я видела их… Видела, и мне показалось, что он несчастлив. Думаю, он по-прежнему любит только тебя. Жаль, что ты у нас такая мягкая и не могла в свое время встретиться с ней – лицом к лицу – и все выяснить. Неужели она обманывала тебя с самого начала? Знаешь, я набралась храбрости и встретилась с этим режиссером…»

Она пришла однажды вечером. Шел дождь, девушка, стоящая на пороге, вся вымокла и была похожа на нахохлившегося воробья. И вместе с тем в ее глазах читались такая боль, такое отчаяние, что вот так просто захлопнуть перед ее лицом дверь или тем более нагрубить ей было невозможно. Надо быть зверем, чтобы причинить ей еще боль, или недочеловеком, чтобы не понять, что с ней случилась беда. Она была прилично одета, а потому не походила на тех попрошаек, что слоняются время от времени по подъездам в надежде разжалобить жильцов и раскрутить их на червонец-другой. Все в ней говорило, что сделана она из тонкого и потому рвущегося от малейшего прикосновения материала. Именно таким людям и достается шишек в этой жизни больше всего… Так, во всяком случае, подумала Лена, когда впервые увидела на пороге своей квартиры Ольгу.

– Что-нибудь случилось? – спросила Лена, соображая, не опасно ли впускать в дом незнакомку. – Вам позвонить или вызвать «Скорую»?

– Нет, мне не нужно никуда звонить, да и «Скорая» мне не нужна. У меня к вам просьба. Понимаю, что вам она покажется очень странной, но я сейчас нахожусь в таком состоянии, что вряд ли смогу адекватно воспринимать все, что происходит со мной, да и вокруг… Я звонила вашим соседям, но мне не открыли, да и расположение окон у них не совсем такое, как мне хотелось бы… Вы не подумайте, я не сумасшедшая, да и деньги у меня есть, чтобы осуществить задуманное. Осталось только получить ваше согласие, и все…

У нее зуб на зуб не попадал, мокрый розовый подбородок трясся. Огромные зеленые глаза смотрели куда-то в пространство, мимо Лены.

– Входите, – пригласила ее Лена и взяла за руку, которая оказалась ледяной. – Ну же!

Она вошла, буквально содрогаясь всем телом, Лена едва сдержалась, чтобы не опустить ей на дергающиеся плечи руки, чтобы как-то успокоить их.

– Да что, наконец, случилось?

– Ничего. Обычное дело. Его окна расположены как раз напротив ваших. Он бросил меня, а я вот никак не могу его забыть… Я просто с ума схожу… – И она разрыдалась, бросившись Лене на грудь, как если бы та была ее близкой подругой. Она так отчаянно рыдала, так всхлипывала, что Лена не выдержала и прижала ее к своей груди. Все понятно – девушка была влюблена в режиссера, Матвея Собакина, жившего в доме напротив. Невысокий, грубо скроенный, с манерами кондового плебея и взглядом волкодава, Собакин тем не менее олицетворял собой самого что ни на есть настоящего мужчину, и женщины просто висли на нем, не обращая внимание на то, что Матвей был женат и что его хронически беременная анемичная жена практически всегда находится где-то рядом…