Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– Что уже предпринимали?

– Дали Льву Николаевичу крепкого вина, ставили клизму, – объяснил доктор Маковицкий.

Щеки Александры Львовны запылали, она закрыла лицо руками и что-то прошептала. «Мне так стыдно, я помогала…» – разобрал я.

– Больной был в сознании? – обратился я к Маковицкому.

– По-моему, да. Но он ничего не говорил, только стонал, лицо было бледно, и вот эти судороги, хотя и слабые…

– Судороги? Нечто вроде припадков? – уточнил я.

Александра Львовна кивнула.

– Да, именно так. Судорожные припадки, головокружения, обмороки случаются у Льва Николаевича, – снова вступил в разговор Душан Петрович. – Как мне рассказывали, бывало в детстве и вот теперь, последнее время – часто.

– Подробнее расскажите! Это важно, – потребовал я, делая пометки в записной книжке.

– Менее чем за месяц до ухода папа едва не умер. Это случилось после того, как… мы с мамой… поссорились. – Александра Львовна потупилась. – Папа был расстроен, ушел гулять надолго… замерз. Потом вернулся, лег отдыхать, уснул… Потом началось, но меня там не было.

– А какое было предпринято лечение во время припадка? – обратился я к Маковицкому.

– Ему поставили горчичники на икры, уложили вокруг ног бутылки с горячей водой, поставили клистир… На голову – компресс…

– И каково же Ваше, коллега, объяснение? В чем причина припадка? – поинтересовался я.

– Я полагаю, что причина – в отравлении мозга желудочным соком, – ответил он. – Хотя приезжий доктор утверждал иное. Он считал, что судороги могли быть обусловлены нервным состоянием Льва Николаевича и наличностью у него артериосклероза.

Я засомневался в обоих диагнозах.

– С тех пор все было спокойно? – уточнил я.

– Более-менее…

– Настолько все спокойно, что вы решили отправиться в путешествие.

– Да, – коротко подтвердил доктор Маковицкий.

Я проверил пульс и померил температуру больному, выслушал его дыхание. Результаты осмотра еще больше убедили меня в том, что положение крайне серьезно. Я обнаружил в нижних долях легких сзади обильные сухие и влажные хрипы и заподозрил воспаление легких. При этой болезни в первую очередь больному необходим покой и отдых, о чем я и объявил. При обеспечении соответствующего комфорта к утру ему должно было стать немного легче.

– Папа просил не сообщать в газету про его болезнь, – заговорила Александра Львовна, – и вообще никому ничего не сообщать о нем. Я настаиваю, чтобы вы хранили тайну, папино спокойствие мне дороже всего и всех в мире.

Вздохнув, я обещал ей, что врачебная тайна для меня свята. Потом, вспомнив смущение молодой особы при упоминании о клизме, я предложил прислать из амбулатории фельдшера в помощники. Мое предложение приняли с благодарностью.

С Иваном Ивановичем я был знаком хорошо и уже долгое время безуспешно лечил мучившие его головные боли, а также разнообразные болячки его пятерых детей. Был он человек простой и добросердечный, выбившийся из рабочей среды, но умный и получивший достаточное образование, латыш по национальности и лютеранского вероисповедания, как и ваш покорный слуга. Супруга его Анна Филипповна была большой поклонницей Толстого, и на ее книжной полке можно было найти некоторые из его замечательных романов. Дом Озолиных был небольшим: четыре комнатки, маленькая передняя и кухня. Теперь хозяин освободил больному две комнаты, переселив детей и супругу в комнатку сторожа, а сам заявил, что собирается переночевать в своем кабинете на вокзале.

Я был скромен и не сказал никому ни слова про гостей начальника станции, но уже на следующее утро я не мог не заметить, что в Астапово стало многолюднее нежели обычно. По пустынным обычно улицам теперь бродили зеваки, праздношатающиеся личности, а также молодые и не очень люди с остро заточенными карандашами в нагрудных карманах.

Иван Иванович показал мне газету «Русское слово», где на третьей полосе был напечатан краткий репортаж собственного тульского корреспондента: «Тула, 29, X (срочная). Возвратившись из Ясной Поляны, сообщаю подробности отъезда Льва Николаевича. Лев Николаевич уехал вчера, в 5 часов утра, когда еще было темно. Лев Николаевич пришел в кучерскую и приказал заложить лошадей. Кучер Адриан исполнил приказание. Когда лошади были готовы, Лев Николаевич вместе с доктором Маковицким, взяв необходимые вещи, уложенные еще ночью, отправился на станцию Щекино. Впереди ехал почтарь Филька, освещая путь факелом. На ст. Щекино Лев Николаевич взял билет до одной из станций Московско-Курской железной дороги и уехал с первым проходившим поездом.

Когда утром в Ясной Поляне стало известно о внезапном отъезде Льва Николаевича, там поднялось страшное смятение. Отчаяние супруги Льва Николаевича, Софьи Андреевны, не поддается описанию».

Не могу даже описать, насколько заинтриговала меня сия необычная заметка! Некогда в бытность мою в столице мечтал я не о карьере земского врача. Тогда, лет десять назад, я грезил о мировой известности, о новых методах лечения и при каждом удобном случае выписывал из-за границы соответствующую литературу – Вейнингера, Юнга… «Толкование сновидений», «Психопатология повседневной жизни» – эти труды Зигмунда Фрейда стали моими настольными книгами. Я посещал лекции о патологических характерах и нашего российского приват-доцент кафедры душевных болезней Московского университета и почерпнул для себя много полезного[1]. Потом, по глупости, участвовал в студенческих волнениях и был выслан из столицы… Довольно скоро понял я, что для России психология, да и вообще любое копание внутри человеческой личности, – не самая важная надобность. Куда важнее лечение туберкулеза, сифилиса, дифтерии… Борьба с элементарной антисанитарией… Но вот теперь у меня был пациент, которому я мало чем мог помочь, но чьи страдания обязан был облегчить, однако более всего в этом пациенте меня интересовала именно душа, а не тело.

Фельдшер из амбулатории наведывался в дом Озолина раз в день на пару часов для помощи в необходимых больному гигиенических процедурах. Это позволяло пощадить девичью стыдливость его дочери, которая на деле доказывала свою преданность отцу, почти неотлучно дежуря у его постели. Однако и этой самоотверженной особе необходим был отдых. Тогда ее сменял Душан Петрович. Я скоро заметил, что в нагрудном кармане он носил листки плотной бумаги, на которых тут же записывал любое изречение своего кумира, стоило тому лишь заговорить. Однако любому человеку необходимы сон и еда, а потому в некоторые моменты я оставался с больным наедине.

Душевное состояния Льва Николаевича нельзя было назвать мирным, но ведь и некоторые святые, например католичка Екатерина Сиенская, заканчивали жизнь в страшных терзаниях духа. В силу этого душевного разлада велика была в нем потребность говорить, доверять какому-то другому человеческому существу свои мысли, воспоминания и сомнения. Из-за трагического и несправедливого отлучения Лев Николаевич был лишен возможности беседовать с духовником, близкие же явно привыкли смотреть на него снизу вверх и сразу соглашались со всеми его словами, так что беседы не получалось.