Найти себя - Валерий Елманов

– К тому же, когда я только затевал все это дело, то держал в уме лишь камень, а про туман и не думал. В смысле я знал, что он тоже может быть,– тут же поправился Костя,– но не думал, что такой. Без искорок.

– А камень-то там? – уточнил «компаньон».

– Не проверял.

– Что же ты? Столько сил затрачено, столько денег вбухано, а для чего, коли ты даже подойти боишься?

– Искорки мне эти не по душе,– пояснил Россошанский.– Вот перестанет, тогда и...

Стрекоза наконец прочно уселась, но, словно поддразнивая малыша, глядевшего на нее во все глаза, продолжала лениво помахивать своими крылышками. И при каждом взмахе ее «глазки» с черными «зрачками» словно насмешливо подмигивали малышу.

– Бабоська,– не выдержав, сообщил Мишка отцу, показывая на веселую «подмигивающую» проказницу.– Холесая. Мигает.– И стал потихоньку вытягивать ладошку из отцовской руки.– Хосю поймать.

Константин повернул голову в сторону бухты:

– Это стрекоза, Миша,– поправил он сына.

– Стлекоза,– задумчиво повторил тот новое для себя слово и вновь настойчиво потянул ладошку, стараясь высвободить ее из крепкой отцовской руки.

– Младший Россошанский жаждет свободы,– констатировал парень.

Константин улыбнулся и отпустил руку.

– Ладно уж, лови свою стрекозу. Только туда не ходи,– предупредил он сына, указывая в противоположную сторону, на клубившийся метрах в пяти от них туман.

– Холесе,– весьма серьезно кивнул Мишка.– Я только стлекозу поймаю и все.

– Договорились,– согласился Константин и вновь повернулся к другу.– Так вот, продолжая наш разговор, поясняю, что едва я глянул на эти клубы, как сразу понял: все, откатался. Да и староват я для таких авантюр. Это моему племяннику в самый раз – и возраст подходящий, и холостой, и в десанте успел отслужить, да и я его кое-чему на сабельках поднатаскал, когда у него загорелось.

– Нет уж, сударь, увольте,– иронично возразил парень.– Нам в такие авантюры лезть как-то нежелательно. К тому же вы и сами столько раз давали мне весьма убедительный расклад, из коего следовало, что мое появление в ином мире весьма нежелательно как для меня, так и для самого мира. Опять же одно дело попасть на пятьсот или пускай на тысячу лет назад и совсем иное – к неандертальцам или к динозаврам. Словом, suum cuique, как говаривали ветхие старцы в древнеримском сенате, и они были правы, ибо каждому свое и... свой мир, как вы сами минутой ранее заметили, дорогой дядюшка. Да и скучно там, наверное, так что...– Он, не договорив, широко развел руками.

– Вот видишь, Валер,– усмехнулся Константин,– нынче молодежь поумнее пошла. Во всяком случае, куда практичнее, чем мы с тобой. А мне вот, к примеру, драгоценный племянничек, скучать там не приходилось. Да и ты, Феденька, думаю, от тоски бы там не загнулся – не дали бы. Только успевай крутиться.

Кривая скептическая ухмылка, словно приклеенная к губам, на мгновение исчезла, и Федор без всякой бравады пояснил:

– Вы, дядя Костя, совсем иное дело. Вы за любовью туда пошли, а это святое. Если бы я знал, что встречу ее там, ни на секунду бы не задумался, нырнул очертя голову, а так...– И вновь прежняя ирония вернулась на лицо.– А что до здравомыслия, то я exemplis discimus.

– Это тоже сказали древние старцы в ветхом римском сенате? – хмуро осведомился Константин.

– Почти. В переводе это означает, что я учился на примерах. В данном случае на почтенном дядюшке, который, несмотря на свой преклонный возраст, явно рвется в новые бои и сражения, дабы тряхнуть стариной, как, бывалоча, лет пятьдесят назад.

– Нахал! – возмутился Константин.– Да мне всего пятый десяток в том году пошел.– И, повернувшись к другу, заметил, кивая на Федора: – Видал, Валера? Ты не смотри, что мой племяш лицом на меня похож – внешность обманчива. Внутри мой Федя – равнодушный циник, невзирая на свою молодость.

– Скорее уж логик,– вежливо поправил его парень.

– Но с уклоном в цинизм – все ему неинтересно и пресно. Хотя, знаешь, я иногда думаю, что он просто прикидывается,– так жить легче. Спрятался за латынью и всякими там мудрыми афоризмами, и все. Поди-ка выковырни его оттуда. А в самой глубине души он существо трепетное и ранимое, иначе он бы мне и тогда не поверил. Впрочем, да, ему ж в ту пору всего-то четырнадцать грохнуло, так что романтизм в душе еще оставался.

– Как говаривал Николай Васильевич, скучно жить на этом свете, господа,– согласился Федор.– А что до веры, то это у моего дражайшего папочки в голове не укладывалось, что такое возможно. Раз наука сказала – нет, значит, нет, а я, будучи логиком, услышав...

– Точнее, подслушав,– поправил Костя.

– Услышав,– упрямо повторил парень.– Вы так орали в соседней комнате, что только глухой бы не услышал. Так вот, услышав все факты, которые ты, дражайший дядюшка, выкладывал один за другим, и взвесив их, пришел к выводу, что все это правда. Простая логика давала только такое объяснение твоему маскхалату по кличке ферязь, кладу, который ты выкопал под Нижним Новгородом, твоему искусству владения саблей и прочему, вплоть до неожиданного появления твоей очаровательной супруги.

Константин, пока племянник рассказывал, вдруг вздрогнул и испуганно обернулся в поисках сына, который за это время в погоне за неутомимой стрекозой еще больше удалился от них. Убедившись, что тот в безопасности, он вновь повернулся к другу.

– А брательник решил, что у меня крыша поехала,– грустно сообщил он.

– Ты мне об этом ни разу не рассказывал,– удивился тот.

– Да о чем тут рассказывать,– отмахнулся Константин.– Как он мне провериться советовал, причем весьма настоятельно? Хорошо, что у меня хватило ума больше при нем эту тему вообще не затрагивать, иначе силком бы к психиатру потащил.

– Свою скрытность он с лихвой компенсировал в общении со мной,– ехидно добавил Федор.– Чуть ли не каждый день рассказывал о том, как он геройски рубал крымских татар, и при этом всякий раз скорбел, что не может показать боевые рубцы и шрамы, которыми враги испещрили все его тело от пяток до макушки. А взятым в плен басурманам он с выражением цитировал бессмертные строки из киплинговского «Маугли».

– Ох и язва ты, Федя,– улыбнулся Константин, но, судя по интонациям, можно было сделать вывод, что никакой обиды он не испытывал и вообще эта словесная пикировка с племянником – дело для него давно привычное и вошедшее чуть ли не в обязательном порядке в ритуал повседневного общения.– А я вот тебя твоим любимым Леонидом Филатовым, которого ты тоже наизусть выучил, не подкалываю.

– Меня с рождения к нему приохотили,– пояснил Федор,– так что я в своем выборе вовсе не виноват. Во-первых, назвали почти как одного из филатовских героев[1], а во-вторых, вы, мой дражайший дядюшка, в своих бурных странствиях по шестнадцатому веку иной раз исполняли обязанности, весьма схожие со стрелецкими. Ну и куда, мне, бедному, деваться? Между прочим, я не только Филатова люблю. К примеру, Анненский мне по душе, Есенин, классики девятнадцатого века, а также Данте, Петрарка, Шекспир, Омар Хайям... Да и ваш вкус относительно Игоря Кобзева я весьма и весьма одобряю, а поэму о несчастной гибели Перуна чуть ли не всю назубок выучил с вашей подачи.