Умереть на рассвете - Евгений Шалашов

Гости ели и пили весь вечер. Вначале, как и положено, поднимали стаканы за Ивана, за его подвиги на германской. Про Гражданскую говорили скупо. Но после третьей-четвертой рюмки разговор зашел о том, что волновало всех сельчан. Новая экономическая политика была объявлена еще в прошлом году, но толком еще не поняли, в чем тут соль.

— Ты, Афиногеныч, про новую политику расскажи. Ты-то, сам-то, как думаешь? — спросил кто-то из мужиков.

Иван Николаев, крепкий и ладный мужик (чай, в гвардию кого ни попадя не берут!), почесав затылок, принялся вспоминать передовицу из газеты, попавшейся в поезде. Газету он на раскурку пустил, но почитать успел. Пока думал, в разговор вступил Спиридон Кочетов, местный богатей, владелец двух коней и трех коров.

— С десятины в налог только двадцать пудов зерна берут — чё не отдать-то? А я с нее, с десятины-то, все сто пудов возьму, мне и на еду, и на семена хватит, и на продажу останется. Раньше-тο, пока продразверстка была — все подчистую выгребали, а нонче — знай не ленись! Худо живут пьяницы да лодыри!

— Это я-то лодырь? — возмутился безлошадный Андрон Даныпенков. — Ты-то продналог отдал, не поморщился, а мне каково? Мне продналогу этого за двадцать десятин насчитали, а где у меня двадцать? Половина земли бурьяном заросло. А теперь получается, должен я Советской власти.

— Ну, ты-то не лодырь, — снисходительно посмотрел на него Спиридон. — Только на хрена было бабе твоей столько детей рожать? Десять душ! Было бы у тебя спиногрызов поменьше, давно бы лошадь справил!

— А я чё? — смутился Андрон. — Баба-дура, кажный год рожает.

— Рожает-то от духа святого али сосед помогает?! — заржал Спиридон, а Даныпенков окончательно скис. Кочетов, просмеявшись, захрустел огурцом и сказал, ни к кому не обращаясь: — Вот раныпе-то приезжали продотрядовцы, из кого они зерно вышибали? Из меня! А чего я должен за всю деревню отдуваться?

— Ты, Спиридон, ври, да не завирайся! — строго сказал Яков Николаев, старший брат Ивана. — У всех выгребали, не у тебя одного.

— Ладно, мужики! — примирительно сказал Иван, не желавший ссоры в первый же день. — Война закончилась, теперь легче будет. Дали мы отпор белогвардейской своре, теперь заживем! Давайте-ка еще по чарочке.

Выпили, потянулись к остаткам расплывшегося холодца.

Кто-то из мужиков, кого Иван не помнил, сообщил:

— В Абаканово торгованы приехали. Не из Череповца, а, как бы не соврать, не из самого ли Питера? За сто яиц коробку спичек дают, шкуры на соль меняют. У меня кожа лошадиная была, невыделанная. Хотел скорняку отдать, запамятовал, думал, выбросить придется, так за нее два с лишним пуда отвалили!

— Ух ты, два с лишним пуда! — заволновались мужики. — А чё еще-тο берут?

— Вроде на восемь белок нечищеных — три фунта соли, малину сушеную, да грибы сушеные хорошо берут. В городето откуда грибам взяться?

— Так чё ты раньше-тο молчал?! — вскипел Спиридон Кочетов. — У меня энтой малины да грибов с прошлого года осталось — хоть жопой ешь!

— Ну, завтра и съездишь, — невозмутимо отвечал мужик. — Они там целую неделю меняться собирались. Соль, спички, мануфактура[1]. Седни-то уж всяко торговлю свернули, ночь скоро.

— Ах ты, мать твою за ногу, еще и мануфактура?! — длинно выругался Кочетов, вскакивая из-за стола. — Ладно, Иван, побегу я. С утра дел много, а тут еще это. Надобно же все подготовить да увязать.

Гости сожрали холодец, смолотили пескарей (кошка облизывалась, но ей и косточек не оставили), слопали капусту с огурцами. Ближе к полуночи, поняв, что закуски больше не будет, а пить в горло не лезет, начали расходиться.

— Ты, Ив-ван, млдец! Увжаю! — пьяно икнул Герасим Уха-нов — косолапый мужик, ростом на голову выше остальных. Кем он ему приходится, Иван не помнил — не то свояком, не то братом четвероюродным.

— Спасибо на добром слове! — отозвался Иван, выпивший не меньше других, но оставшийся почти трезвым.

— Дай я тя пцлую! — облапил его Герасим, норовя поцеловать слюнявыми губами прямо в губы.

— Иди с бабой своей целуйся! — увернулся солдат. Освобождаясь от объятий, брезгливо обтер липкую щеку.

— Ты чё, не увжаешь? — пьяно обиделся Герасим. Набычившись, сел рядом.

Иван отвечать не стал, принявшись скручивать папироску.

— Табачком угостишь? — спросил Герасим и, не дожидаясь ответа, нахально потянулся к кисету.

Николаев, перехватил загребущую руку, оторвал от газеты клочок, насыпал табачка, подал Уханову. Тот попытался скрутить "козью ножку", но все рассыпал.

— Раззява, — хмыкнул Иван.

Пожалев мужика, отдал тому свой окурок.

— Хорош, табачок-то. Турецкий? — затянулся Герасим, обсасывая самокрутку, как леденец — со чмоканьем и чавканьем.

— С Кубани.

Уханов хотел вернуть окурок хозяину, но Иван, глянув на обслюнявленную газету, брезгливо отмахнулся и свернул новую.

— Ну, чё в деревне-тο нового? — поинтересовался Иван.

Герасим скривился, почесал давно не мытую башку:

— А чё у нас нового? Все по-старому. Выпить, да в морду кому дать. Я вон в девятнадцатом годе, на Рожество, Оську Пшеницына прибил, — похвастался Герасим. — Помнишь Оську-то?

Оську Иван помнил. В конце семнадцатого вместе с войны пришли. Пшеницын говорил, что досыта вшей в окопах покормил и крови накушался, добровольцем в армию не пойдет. Многие так говорили. Думали, все, навоевались! Ан нет, Советская власть стала забирать в РККА не только добровольцев, а всех подряд. Слышал, что убили Оську, но думал, что на фронте.

— Мы с ним выпили, слово за слово, он мне в морду, я ему в рыло! Он меня топором к-как вдарит! Во, след остался, — разворошив волосы, показал Уханов шрам вполголовы. — Добро, что обухом, а не острием! А я его к-как поленом наверну, так у него и череп вдребезги! Утром просыпаюсь — мать твою в душу, не помню ни хрена, башка в крови! Как это я кровью-то не истек? Генаха — сынок мой, в Абаканово съездил, фершала привез. А следом милиционеры катят. Фершал башку зашил, милиционер в тюрьму отвез! Шесть лет дали, год отсидел.

— А чего так мало?

— Так анмистия вышла, в честь второй годовщины революции. Год отсидел, зато на фронт не взяли. Так ладно, что не взяли. Хрен ли там делать?

Слушая пьяные откровения Уханова, Иван начал потихонечку закипать.

— Сынки-тο твои, были на фронте? По возрасту должны.

— На фронте-то? — хохотнул Герасим, докуривая. — Чё они там забыли? Вшей кормить да кровушкой умываться? Чужой крови не жалко, а коли своей? Не хрен было кровь-то лить, лучше было водку пить! — заржал мужик, довольный, что сочинил складуху. — Раза три брали, а они сбегали. Ну и чё? Дали по пять годков за дезертирство, а по полгода не отсидели! Анмистия им вышла… Хе-хе. Чё за Советску власть воевать, коли нам и тут хорошо?