Маленькое Чудо - Патрик Модиано

Она продолжала говорить по телефону. Она была так поглощена разговором, что я могла бы подойти совсем близко и она не заметила бы моего присутствия. Или сделать вид, будто я жду очереди позвонить, и попытаться разобрать сквозь стекло какие-то слова, которые помогли бы мне понять, как живет теперь эта женщина в панчос и желтом пальто. Но ничего не было слышно. Возможно, она звонила кому-то, чей номер записан в той книжке, последнему, кого не потеряла из виду и кто остался жив. Случается, что какой-нибудь человек остается при вас всю жизнь и вам не удается его оттолкнуть. Он знал вас в благополучные времена, но не отстает от вас и в бедности и все так же восхищается вами, единственный, кто вам еще доверяет, или, как говорится, слепо в вас верит. Неудачник, как и вы. Старый верный пес. Вечный козел отпущения. Я пыталась представить себе, как выглядит тот мужчина — или та женщина — на другом конце провода.

Она вышла из будки. Скользнула по мне равнодушным взглядом, таким же, как в метро. Я открыла стеклянную дверь. Не опуская жетона, набрала наугад, просто так, какой-то номер, дожидаясь, пока она немного отойдет. Я держала трубку, там даже не было гудка. Тишина. Я никак не могла решиться нажать на рычаг.

Она вошла в кафе рядом с аптекой. Я колебалась, входить или не входить, но решила, что она все равно меня не заметит. Кто мы такие? Женщина неопределенного возраста и молодая девушка, затерянные в толпе пассажиров метро. Никто не сумел бы выделить нас из этой толпы. А когда мы вышли на улицу, то оказались неотличимы от тысяч и тысяч людей, которые вечерами возвращаются домой в пригороды.

Она сидела за столиком, в глубине. Толстощекий блондин-официант принес ей кир[2]. Надо проверить, может, она приходит сюда каждый вечер, в одно и то же время. Я дала себе слово запомнить название кафе. «Кальсия», авеню де Пари, 96. Название было написано на дверном стекле — полукругом, белыми буквами. В метро на обратном пути я твердила про себя название и адрес, чтобы записать, как только приду домой. Люди не умирают в Марокко. Они продолжают жить тайной жизнью после жизни. Пьют по вечерам кир в кафе «Кальсия». Завсегдатаи в конце концов привыкли к этой женщине в желтом пальто. Никто не задавал ей вопросов.

Я села за другой столик, недалеко от нее. И тоже заказала кир, громко, чтобы она слышала, надеясь, что это послужит знаком к сближению. Но она не прореагировала. Взгляд у нее был жесткий и задумчивый одновременно, она чуть склонила голову набок и сидела скрестив руки на столе, в той же позе, что и на картине. Что сталось с этой картиной? Она следовала за мной повсюду все детство. Висела у меня в комнате в Фоссомброн-ла-Форе. Мне сказали: «Это портрет твоей матери». Человек, которого звали Толя Сунгуров, написал ее в Париже. Подпись и слово «Париж» стояли внизу, с левой стороны. Руки у нее там сложены как сейчас, с той лишь разницей, что на одном из запястий был тяжелый браслет-цепочка с крупными звеньями. Хороший предлог, чтобы завязать разговор. «Вы похожи на одну женщину, я видела на днях ее портрет на блошином рынке, возле Порт-де-Клиньянкур. Художника звали Толя Сунгуров». Но я не находила в себе сил встать и подойти к ней. Предположим даже, что я сумею произнести без запинки: «Художника звали Толя Сунгуров, а вас — Ольга, но это не настоящее ваше имя. Настоящее то, которое записано у меня в метрике, — Сюзанна». Да, предположим, фраза произнесена, что дальше? Она сделает вид, будто не понимает, о чем речь, или слова вдруг хлынут из нее сумбурно и беспорядочно, потому что она давно ни с кем не говорила. Но она станет лгать, запутывать следы, как поступала во времена картины и фотографий, когда скрывала свой возраст и жила под чужим именем. И под чужой фамилией. И даже с чужим дворянским титулом. Она всячески давала понять, что родилась в семье ирландских аристократов. Полагаю, какой-нибудь ирландец встретился ей на жизненном пути, иначе ей бы не пришло такое в голову. Ирландец. Возможно, мой отец, которого наверняка очень трудно отыскать и которого она, скорее всего, забыла. Она, скорее всего, забыла и все остальное и очень удивится, если я про это заговорю. То было с другим человеком, не с ней. Обман с годами рассеялся. Но тогда — я знала наверняка — она в этот обман верила.

Толстощекий блондин принес ей второй кир. У стойки теперь собралось много народу. Все столики были заняты. Мы и не расслышали бы друг друга в таком шуме. Мне казалось, будто я все еще сижу в вагоне метро. Или даже в зале ожидания на вокзале и не знаю, какого поезда жду. Но для нее поезда уже не будет. Она оттягивала момент возвращения домой. Видно, жила где-то неподалеку. Интересно где. Мне не хотелось с ней говорить, она не вызывала во мне никаких особых чувств. Обстоятельства сложились так, что между нами не было, что называется, человеческой близости. Единственное, что меня занимало, — где она осела через двенадцать лет после своей смерти в Марокко.

Это оказалась маленькая улочка вблизи замка или крепости. Я плохо понимаю разницу. По сторонам тянулись низкие домики, гаражи и даже конюшни. Она, впрочем, и называлась улица Кавалерийских казарм. В середине, справа, чернела громада большого кирпичного здания. Было темно, когда мы свернули на эту улицу. Тогда я еще отставала от желтого пальто на несколько метров, но понемногу стала сокращать расстояние. Я знала: если я даже пойду с ней рядом, она меня не заметит. Я потом возвращалась на эту улицу днем. Оказалось, если обойти кирпичное здание, то позади него ничего нет, пустота. Небо было тогда чистое. А в конце улицы лежал пустырь, за которым раскинулся широкий луг. Надпись гласила: «Поле для маневров». Дальше начинался Венсенский лес. Но в темноте эта улица мало чем отличалась от улиц любого другого пригорода: Аньера, Исси-ле-Мулино, Левалуа… Она шла медленно, походкой бывшей балерины. Это, наверно, было нелегко в панчос.

Кирпичное здание своей черной массой придавило к земле все остальные постройки. Хотелось спросить, зачем и почему его здесь построили. На первом этаже — продуктовый магазин, который уже закрывался. Неоновый свет погасили, горела только лампа возле кассы. Я видела через стекло, как она взяла с полки банку консервов, потом еще одну И черный пакетик. Кофе? Цикорий? Она прижимала банки и пакетик к себе, но, подходя к кассе, сделала неловкое движение. Консервы и черный пакетик посыпались на пол. Кассир их поднял. Он ей улыбался. Их губы шевелились, и мне было любопытно, как он ее называет. Настоящей девичьей фамилией? Она вышла, по-прежнему прижимая к пальто консервы и пакет, словно новорожденного ребенка. Я чуть не предложила ей помочь, но мне вдруг показалось, что эта улица Кавалерийских казарм страшно далеко от Парижа, что она затеряна где-то в провинции, в гарнизонном городке. Скоро все закроется, и я опоздаю на метро.

Она вошла в ворота. Когда я еще только увидела издали эту мрачную черную глыбу, у меня возникло предчувствие, что она живет именно там. Она шла через двор, в глубине которого высилось несколько корпусов, точно таких же, как тот, что был виден с улицы. Она шла все медленнее, будто боялась опять уронить продукты. Со спины казалось, что она несет тяжелую ношу, которая ей не по силам, и сама в любую минуту может упасть.