Маленькое Чудо - Патрик Модиано

На третьем этаже грудь опять сдавило. Тогда я стала вспоминать ту лестницу, с толстым красным ковром и медными перилами. На каждой площадке всего одна дверь. Двустворчатая. Белая.

У меня закружилась голова. Я отошла подальше от перил, почти прижалась к стене. Но решила идти до конца. Мне вспомнилось, как мадам Валадье — нет, Вера — говорила про свою дочь: «Она гуляет в темноте, одна… Хочет потренироваться, чтобы не бояться…» Ну вот, и я так же. Буду подниматься дальше, дойду до двери Фальшивой Смерти и начну звонить короткими звонками, пока она не откроет. А когда откроет, я возьму себя в руки и скажу безразличным тоном: «Зачем вы пользуетесь электроодеялом… Это просто идиотизм…» И буду спокойно наблюдать, как ее лицо бледнеет и искажается от ярости. Я помнила, что ей не нравилось, когда с ней разговаривают о всяких будничных вещах, но то было во времена большой квартиры, когда она хотела быть таинственной.

Я дошла до пятого этажа. И опять увидела три двери, но уже совсем облупленные, как и грязно-бежевые стены. Под потолком горела электрическая лампочка на шнуре. На левой двери висел приклеенный скотчем квадратик бумаги в клетку, на котором было написано размашистым неровным почерком черными чернилами: БОРЕ.

Мне показалось, что я не наверх по лестнице поднялась, а опустилась на дно колодца. За двенадцать лет белая двустворчатая дверь превратилась в старую и обшарпанную, а золоченая табличка, где было выгравировано ГРАФИНЯ ОЛЬГА О'ДОЙЕ, обернулась клочком тетрадного листка с заурядной фамилией БОРЕ.

Я стояла перед дверью и не звонила. Часто, когда я возвращалась одна в большую квартиру у Булонского леса и звонила в дверь, никто мне не открывал. Тогда я спускалась вниз и шла звонить в кафе, чуть дальше по улице. Хозяин смотрел на меня ласково, посетители тоже. Судя по их взглядам, они знали, кто я. Наверно, поинтересовались у соседей. Однажды кто-то сказал: «Да это же малышка из 129-го». Денег у меня не было, и мне разрешали звонить бесплатно. Я входила в кабину. Телефон висел высоко, и мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы набрать номер: ОТЕЙ 15–28. Но никто не отвечал у графини Ольги О'Дойе. На миг у меня возникло искушение нажать кнопку звонка. Я почти не сомневалась, что она откроет. Во-первых, квартира не так велика, чтобы трель звонка затерялась вдали, прокатившись по анфиладе комнат, как там, где был телефон ОТЕЙ 15–28. А потом, ее теперь мало кто навещает, и она наверняка ловит каждый звук, сулящий спасение от одиночества. Или еще надеется, что придет тот человек, который не приходит уже давно, — брюнет североафриканского типа… Но, может быть, приступы хандры и нелюдимости, нападавшие на нее, когда она подолгу сидела взаперти в своей комнате, усилились и участились за двенадцать лет.

Я положила конверт на коврик. Потом быстро спустилась вниз по лестнице, чувствуя, как с каждой ступенькой тает тяжесть в груди, словно я избежала страшной опасности. Во дворе я с удивлением обнаружила, что снова нормально дышу. Какое облегчение ступать по твердой земле, по безопасному тротуару… Только что, у двери, довольно было одного жеста, шага, чтобы утонуть в трясине.

Мне хватило мелочи на метро. В вагоне я рухнула на сиденье. Полное изнеможение и подавленность сменили эйфорию, охватившую меня, когда я вышла из подъезда А. Сколько я ни убеждала себя, что эта женщина, по прозвищу Фальшивая Смерть, не имеет ко мне больше никакого отношения и даже не узнала бы меня, столкнись мы с ней нос к носу, ощущение дурноты не проходило. Я проехала станцию «Насьон», где должна была сделать пересадку, и, поскольку мне снова стало трудно дышать, вышла на улицу.

Передо мной был Лионский вокзал. Стемнело, и стрелки больших часов показывали пять. Мне захотелось сесть на поезд и проснуться завтра утром где-нибудь на юге. Выйти из кирпичного дома, не позвонив в дверь, оказалось недостаточно, чтобы спастись. Мне нужно было как можно скорей уехать из Парижа. Увы, у меня уже не было денег на билет. Я отдала консьержке последнее. Что за бредовая идея — заплатить долги Фальшивой Смерти… Но я помнила, что в большой квартире у Булонского леса она звала только меня, когда ей бывало плохо. После многодневного отсутствия она вдруг появлялась с опухшим лицом и мутными глазами. Каждый раз в одно и то же время. В пять часов вечера. И в одном и том же месте. В гостиной с тремя ступеньками, покрытыми плюшем, которые образовывали что-то вроде эстрады, где она разбросала диванные подушки. Она лежала на подушках, закрыв лицо руками. И когда слышала, что я вхожу, говорила всегда одну и ту же фразу: «Помассируй мне щиколотки». Долгое время в Фоссомброн-ла-Форе я вскакивала по ночам. Во сне хрипловатый голос говорил: «Помассируй мне щиколотки». И несколько секунд потом мне казалось, будто я все еще в большой квартире у Булонского леса. И все начинается сначала.

У меня не хватало духу снова спуститься в метро. Лучше дойти до дому пешком. Но я была поглощена своими мыслями и шла наугад. Вскоре я заметила, что кружу около вокзала, по одним и тем же улицам с большими домами. Потом, пройдя одну из них до конца, я оказалась на бульваре Дидро, откуда видна вокзальная суета и яркая вывеска кафе «Европейское».

Гостиница «Терминюс». Я подумала, что надо было снимать комнату в этом квартале. Если поселиться рядом с вокзалом, это полностью меняет жизнь. Кажется, что ты здесь проездом. Ничто не установилось навсегда. Сегодня или завтра сядешь в поезд. Такие кварталы распахнуты в будущее. Циферблат больших часов напомнил мне что-то очень давнее. Не по этим ли часам я научилась узнавать время, когда меня звали Маленькое Чудо? Я тогда уже ездила на метро. От Порт-Майо до Лионского вокзала была прямая линия. Четырнадцать остановок, которые я считала про себя, чтобы не проехать. И выходила на станции «Лионский вокзал», как сегодня. Поднявшись наверх, смотрела на часы, не опоздала ли я. Он ждал меня у выхода из метро. Или на террасе кафе «Европейское». Он был моим дядей, родным или сводным братом матери. Во всяком случае, так она утверждала. И я часто слышала, как она говорит: «Этим займется мой брат… Я пришлю к вам брата…» Когда мать выпадала из жизни, он иногда присматривал за мной. Оставался в большой квартире ночевать. Утром отводил меня в школу. Довольно скоро я стала ходить туда сама, и все реже и реже… По четвергам и воскресеньям я ездила на метро к Лионскому вокзалу, чтобы с ним встретиться. В первое время он заезжал за мной. Мать говорила, что не стоит из-за меня так утруждаться, я в состоянии доехать сама… Думаю, он не решался с ней спорить, но часто, ничего ей не сказав, ждал меня у подъезда.

Я очутилась здесь впервые за много лет. Может, он до сих пор здесь живет? Лионский вокзал оставался у нас за спиной, потом мы сворачивали налево, в одну из маленьких улочек, по которым я только что прошла. А дальше оказывались на проспекте, обсаженном деревьями. Там мы входили в гараж, всегда пустой. Поднимались по лестнице до дверей квартиры. Пересекали прихожую и попадали в комнату, посреди которой стоял обеденный стол. Они с матерью носили разные фамилии, хотя были — вроде бы — братом и сестрой. Его звали Жан Боран. В коробке из-под печенья лежала его фотография, я по ней сразу его узнала. На обороте карандашом были написаны имя и фамилия.