Маленькое Чудо - Патрик Модиано

Мне по-прежнему мешала дышать тяжесть в груди. Я пробовала думать о другом, не получалось. Однако Жан Боран обращался со мной ласково. И воспоминание о нем не было мучительным, как о матери. Я дошла до авеню Домениль. Очень похоже на тот проспект, где был гараж. Я шла и смотрела по сторонам, выискивая хоть подобие какого-нибудь гаража. Я спросила бы, дома ли «месье Жан Боран». Я была уверена, что он, тот, каким я его помню, принял бы меня хорошо, как когда-то. Наверно, он не узнал бы меня. Но не мог же он меня совсем забыть. Действительно ли он мне дядя? Во всяком случае, только он способен ответить на мои вопросы. К несчастью, сколько я ни вглядывалась в фасады по обе стороны улицы, я не узнавала ничего. Нет гаража. Ни малейших признаков. Однажды вечером он повел меня в кино — куда-то недалеко, возле Лионского вокзала. Прежде я никогда в кино не была. Зал показался мне огромным, шел «Перекресток Стрелков», фильм, где я снималась в крохотной роли вместе с матерью. Я не узнала себя на экране, а уж когда услышала свой голос, решила, что Маленькое Чудо вовсе не я, а другая девочка.

Да, лучше б я не вспоминала ни о чем, даже о Жане Боране. Он не виноват, но он тоже часть того периода моей жизни. И нельзя было в это воскресное утро подниматься по лестнице к двери, за которой живет Немка, или Фальшивая Смерть. Я по-прежнему брела наугад, рассчитывая выйти к площади Бастилии и сесть на метро. Я пыталась успокоить себя. Скоро я буду в своей комнате в гостинице и сразу же пойду позвоню Моро-Бадмаеву. Он наверняка дома в воскресенье вечером. Предложу ему поужинать где-нибудь в кафе на площади Бланш. И все ему расскажу — про мать, про Жана Борана, про квартиру у Булонского леса и про Маленькое Чудо. Я ведь не изменилась с тех пор, как будто Маленькое Чудо пролежало все эти годы в полной сохранности под толщей льда. Тот же панический страх охватывает меня на улице и заставляет просыпаться в холодном поту в пять утра. Впрочем, бывали и долгие периоды покоя, когда мне удавалось про все забыть. Но теперь, узнав, что моя мать вовсе не умерла, я внезапно потеряла ориентиры. На синей табличке я прочла: «Проспект Ледрю-Роллен». Он пересекал какую-то улицу, в конце которой я снова увидела громаду Лионского вокзала и светящийся циферблат часов. Я опять сделала круг и вернулась к исходной точке. Вокзал притягивал меня как магнит, я увидела в этом знак судьбы. Я должна сесть в поезд, прямо сейчас, и СЖЕЧЬ ЗА СОБОЙ МОСТЫ. Эти слова вдруг ворвались в мое сознание, и я уже не могла их прогнать. К тому же они придавали мне чуть-чуть бодрости. Да, пора СЖЕЧЬ ЗА СОБОЙ МОСТЫ. Но вместо того чтобы повернуть к вокзалу, я все шла и шла по проспекту Ледрю-Роллен. Прежде чем сжечь мосты, надо дойти до конца, хотя я сама не вполне понимала, что значит «до конца». На тротуарах не было ни одного прохожего, что нормально в воскресный вечер, но чем дальше я шла, тем улица становилась темнее, как будто я надела солнечные очки. Я даже подумала, не слепну ли я. Впереди, на левой стороне, светилась вывеска аптеки. Я не сводила с нее глаз, боясь очутиться в полной тьме. Пока горел впереди этот зеленый огонек, я еще надеялась найти дорогу. Хоть бы он не погас раньше, чем я до него дойду. Дежурная аптека на проспекте Ледрю-Роллен. Было так темно, что я потеряла представление о времени и мне казалось, что уже глубокая ночь. За стеклом сидела у прилавка темноволосая женщина. В белом халате, со строгим пучком, так не вязавшимся с ее нежным лицом. Она разбирала стопку бумаг и что-то записывала шариковой ручкой с зеленым колпачком. Рано или поздно она заметит, что я на нее смотрю, но я не могла оторваться. Ее лицо было так не похоже на Фальшивую Смерть, какой она предстала передо мной в метро или виделась перед закрытой дверью на пятом этаже… Такое лицо не могло исказиться от злобы, рот не мог искривиться, извергая потоки брани… Она выглядела настолько спокойной, настолько милой в этом умиротворяющем свете, теплом, как тот, что был в моей жизни в Фоссомброн-ла-Форе… Да был ли? Я толкнула стеклянную дверь. Легкий, хрустальный звон колокольчика. Она подняла голову. Я направилась к ней, но не знала, что сказать.

— Вам плохо?

Но я не могла произнести ни звука. И еще эта гнетущая удушливая тяжесть в груди. Она подошла ко мне.

— Вы такая бледная…

Она взяла меня за руку. Наверно, я напугала ее. Однако она крепко держала мою руку.

— Пойдемте-ка, садитесь сюда…

Она повела меня за прилавок, в комнату, где стояло старое кожаное кресло. Я села в кресло, и она положила мне руку на лоб.

— Температуры нет… Но руки у вас ледяные… Что-то не так?

Много лет я ничего никому не говорила. Все держала в себе.

— Слишком сложно объяснить, — ответила я.

— Почему? Все можно объяснить…

Я разрыдалась. Такого со мной не случалось ни разу после смерти моей собаки. Тому уже лет двенадцать.

— Вы пережили недавно какой-то шок? — спросила она тихо.

— Я встретила человека, которого считала умершим.

— Это очень близкий вам человек?

— Это даже не так важно, — заявила я, силясь улыбнуться. — Я просто устала…

Она вышла. Я слышала, как она выдвинула и задвинула ящичек в аптечном зале. Я по-прежнему сидела в кресле, и мне не хотелось шевелиться.

Аптекарша вернулась. Она успела снять белый халат и осталась в юбке и темно-сером пуловере. Она протянула мне стакан воды, на дне которого пузырилась красная таблетка. И присела рядом на подлокотник кресла.

— Подождите, пока растворится.

Я не в силах была оторвать взгляд от красной пенящейся воды. Она искрилась.

— Что это? — спросила я.

— То, что вам сейчас нужно. — Она снова взяла меня за руку. — У вас всегда такие холодные руки?

То, как она сказала «холодные», с ударением на этом слове, напомнило мне вдруг название книги, откуда Фредерика в Фоссомброне читала мне по нескольку страниц каждый вечер, когда я уже лежала в постели: «Дети холодов».

Я залпом выпила весь стакан. Вкус был горький. Но в детстве мне приходилось пробовать и куда более горькое питье.

Она принесла табуретку и подставила мне под ноги, чтобы я могла их вытянуть.

— Отдохните. По-моему, вы не умеете расслабляться.

Она помогла мне снять плащ. Потом расстегнула молнию на сапогах и осторожно стянула их. Снова присела на подлокотник и стала щупать пульс. Прикосновение ее руки, сжимавшей мое запястье, наполнило меня ощущением покоя и безопасности. Я чувствовала, что засыпаю, и от этой мысли мне было хорошо, как в тот вечер, когда монашки усыпили меня эфиром.

Это случилось незадолго до начала нашей жизни в большой квартире у Булонского леса. Я училась в пансионе и, не знаю почему, ждала в тот день на тротуаре. Никто за мной не пришел. Я решила перебежать улицу, и меня сбил пикап. Оказалось, что повреждена щиколотка. Они уложили меня в кузов, под брезент, и отвезли в какое-то здание неподалеку. Я открыла глаза на кровати. Вокруг толпились монашки, одна из них склонилась надо мной. На ней был белый чепец, и она дала мне понюхать эфира…