Турбулентность - Дэвид Солой

И тогда снова раздался голос пилота, проговоривший ужасающе серьезным тоном:

— Экипаж самолета, займите свои места.

Когда это кончилось и повисла жутковатая тишина, она открыла глаза и встретилась взглядом с мужчиной, сидевшим рядом. Его тоже тряхнуло. Теперь, когда самый сильный страх прошел, он обратил внимание на свои тонкие брюки, залитые колой. Она дала ему бумажные салфетки, и он сказал «спасибо», после чего они обменялись парой фраз о том, как каждый из них оказался на этом рейсе. Мужчина сказал ей, что был в Лондоне по работе. Она спросила, чем он занимается. Ей было нехорошо. Дрожь, охватившая ее вслед за страхом, перешла во что-то похуже, вроде головокружения. Она почувствовала, как все вокруг неприятно плывет, и поняла по лицу мужчины, что дела ее плохи. Ее затошнило. Мужчина что-то спрашивал у нее, чего она не могла разобрать. Он спросил ее несколько раз, а затем она встала и пошла.

Когда она снова открыла глаза, она лежала на спине, положив голову, по-видимому, на сиденье соседа, а сверху на нее смотрела темноволосая женщина и задавала вопросы по-английски с сильным испанским акцентом.

— Вы страдаете диабетом? — спросила женщина.

Она сумела кивнуть. Тогда женщина сказала:

— Я врач. Я пытаюсь помочь вам.

— Спасибо, — сказала она.

Но она не расслышала собственного голоса, и это было последним, что она запомнила, перед тем как ее вырвало на пол самолета. Раздался сильный шум, и она подумала, свесив голову к ковровой дорожке, что самолет, похоже, терпит крушение. А потом она поняла, что они приземляются.

Она была в машине «Скорой помощи» вместе с этой испанкой, врачом. Медработники вкололи ей что-то, и к ней вернулись силы. Ей хотелось домой, а не в больницу, но у нее, вероятно, не было выбора. Пока машина ехала по улицам, завывая сиреной, она сидела рядом с врачом и рассказывала ей о турбулентности, похоже, забывая, что врач сама была в самолете.

— Я никогда еще так не боялась, — сказала она. — Я закрыла глаза и сказала себе принять как факт, что сейчас я умру. Я не сомневалась, что вот-вот умру. Я сидела с закрытыми глазами и думала: «Если я сейчас умру, пожалуйста, пусть Джэми живет. Пожалуйста, пусть он живет. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он живет».

Она остановилась на секунду, а затем сказала:

— Обычно я себя так не веду. Я не знаю, с кем я как будто разговаривала.

— Может, это был Бог? — предположила врач с улыбкой.

— Я не верю в Бога. В этом дело.

Сознавая свою необычайную открытость и разговорчивость и смутно думая о том, что ей вкололи медики, она сказала:

— Самое странное, что у меня появилось это чувство надежды насчет всей этой ситуации. Мне было так тяжело из-за этого, а теперь у меня такое чувство, что все будет окей, что Джэми будет в порядке.

Врач снова улыбнулась. Машина остановилась.

— Вот мы и на месте, — сказала она.

ШЕЙХ ПОНЯЛ, ЧТО ЧТО-ТО не так, когда Мухаммед не посмотрел ему в глаза.

— Что такое, Мухаммед? — спросил он его.

Мухаммед ничего не сказал. Он ждал его в зале прибытия с несколькими другими водителями. В терминале было тихо: время было позднее, после полуночи, рейс из Мадрида прибывал одним из последних. Мухаммед взял чемодан, не сказав ни слова. Когда они вышли в теплую ночь, шейх рассказал ему о турбулентности, тряхнувшей его в самолете из Лондона в Мадрид, со смехом упомянув, как он залил всего себя кока-колой и как пытался высушить брюки сушилкой для рук в туалете в мадридском аэропорту. Мухаммед его как будто не слушал. Они остановились перед черным «Лексусом», и тот молча убрал чемодан, а затем открыл дверь перед хозяином.

— Ох, Мухаммед, — сказал шейх, откидываясь на кожаный диван в своем помятом костюме. — Как же я устал.

У него всегда возникало странное ощущение, когда он начинал день в Лондоне или другом подобном месте, а заканчивал здесь, в Дакаре, дома. Номер отеля, где он проснулся тем утром и стоял у окна, глядя на парк с голыми деревьями и людьми в темной одежде, спешившими по влажным асфальтовым дорогам, некоторые с зонтиками, казался ему сном. Было странно думать, что те же самые люди будут ходить по тем же дорогам завтра утром, когда он уже не будет их видеть.

— Бискайский залив, — сказал он, пытаясь поймать взгляд Мухаммеда в зеркальце заднего вида, — печально славится турбулентностью. Ты это знал, Мухаммед?

Не глядя ему в глаза, Мухаммед молча покачал головой.

— Ты этого не знал?

Шейх ждал, чтобы Мухаммед хоть что-то ответил.

Но тот молчал.

Дорожное движение было плотным, и они ехали медленно.

— Ты этого не знал? — снова спросил шейх, и снова Мухаммед ничего не ответил.

Тогда как обычно он был участливым и внимательным слушателем. Эта молчаливая отстраненность была непривычной.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх.

Тот сделал вид, что не услышал, и шейх подумал, не грозилась ли опять уйти его жена. Может, ему было неловко говорить об этом.

— Это Марьяма? — спросил шейх, не церемонясь.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Что тогда?

Пробка рассосалась, и Мухаммед сосредоточился на объезде большой выбоины, чтобы не отвечать.

По дороге шли босиком люди. Они возникали из темноты в тусклом, затененном свете под одним из фонарей, а затем снова исчезали в темноте.

Когда свет упал на машину, Шейх расправил ткань брюк, пытаясь рассмотреть пятно от колы.

Да, вот что такое сильная турбулентность. Она длилась порядка десяти минут, то есть, другими словами, целую вечность. Шейху было страшно. Когда турбулентность, наконец, прекратилась и повисла жутковатая тишина, он встретился взглядом с женщиной, сидевшей рядом. Она была англичанкой, эта женщина, лет семидесяти с чем-то. Все, что он отметил в ней на тот момент, — это ее особую английскую сдержанность, то, как она почти не замечала его.

Он промакивал салфеткой колени, куда пролилась кола.

Ничего не говоря, женщина достала из сумочки бумажные салфетки и протянула ему.

После этого они немного поговорили. Он спросил, зачем она летит в Мадрид, и она сказала, что живет в Испании. Она объяснила, что в Лондоне навещала сына. И добавила, убирая откидной столик, что он нездоров. И по тому, как она это сказала, с озабоченным и несчастным видом, убирая столик, он заподозрил, что это могло быть что-то серьезное.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил он.

— О, это довольно серьезно, — сказала она, не пытаясь скрытничать.