Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

– Ату его! Куси! Рви! – как реготали, видя, что заливаетсябоярин кровью и наконец падает, недвижим, не в силах оттолкнуть косматогозверюгу, вцепившегося ему в горло…

Ох, как хохотал-заливался племянничек при этом кровавомзрелище! Хохотал и когда Афанасию Бутурлину по его приказанию отрезалипринародно язык за ненужную болтовню. Забавник Иванушка! Любя охоту, скакал столпой сверстников, боярских сынков, по улицам, давил детишек, баб и старух,веселился их крикам. Вот и за этой белоногой девкой погнался сам не знай зачем,гонимый припадком шалой юношеской похоти. Обыкновенная ветреность отрока,развлекаемого минутными утехами! Несмотря на годы свои, немало перебрал он баби дев, и это раннее сластолюбие лишь подогревалось боярами, теми же Шуйскими.

А теперь… теперь уставился Иван на мертвое тело – и Глинскийвидит, нет, чует своим безошибочным нюхом, что тронулся племянничек, тронулся,аки лед по весне. И неведомо, радоваться этому, огорчаться ли.

Иван вытянул палец, коснулся приоткрытых неподвижных губ.Красивая… ох, какая же красивая она, эта мертвая! Чудилось, и не видел никогокраше! Ни у кого не было таких алых губ, и снегово-белого лица, и холодных,серебряных глаз, и косы цвета пепла, разметавшейся по высокой груди.

Осторожно забрал в горсть рассыпающиеся пряди. Как шелк они.Ну в точности как холодный шелк!

– Ох… Что это? Святые угодники! Аринушка!

От внезапного бабьего вопля рука Ивана дрогнула, натянулакосу. Голова девичья чуть повернулась – и серебро вылилось из мертвых глаз.Слезы, слезы это были… Последние в ее жизни слезы.

– Пустите! Ироды, лютые вороги! Пустите меня!

Полная женщина в черной душегрее, едва наброшенной налетник, простоволосая, растолкала остолбеневших от неожиданности юношей, сразмаху упала на мертвое тело, забилась, исторгая дикие крики вперемежку срыданиями:

– Аринушка моя! Дитятко роженое! Да что же это, Господи?!

– Погоди, баба, – пробормотал Иван, морщась от пронзительныхвоплей и бестолково глядя, как мечется по ее спине растрепанная пепельная коса– точь-в-точь, как у девушки. – Ты погоди…

– Сгубили! Сгубили душу невинную! Матушка ПресвятаяБогородица, да что же… да как же? Ой, закатилась звезда поднебесная, угасласвеча воску ярого!

– Полно выть! – Ванька Воронцов преодолел наконец общееоцепенение, схватил женщину за плечи, приподнял. – Сам князь перед тобой,великий князь. В ноги кланяйся, слышь-ка?

– Князь? – Она высвободилась сильным рывком, обвела парнейвзглядом, безошибочно уставила на Ивана огромные глаза, окруженные чернымитенями: – Это ты, что ли? Да какой же ты князь?! Телепнева выблядок!

Иван отпрянул – аж в глазах помутилось! Услышав имя отца,громко, испуганно вздохнул за спиной младший Овчина-Телепнев, а Глинскийсунулся вперед и хлестнул женщину по лицу. Иван отпихнул дядю, наклонился:

– Прикуси язык! Слышь, баба?! Прикуси язык, не то вырву! Илис головой простишься!

– Вырвешь? – тупо повторила она. – Да ты мне уже сердцевырвал, иль не видишь? Доченька была единственная, я с ней простилась… Головыль теперь жалеть?

– Нечаянно вышло, – Иван вздохнул с трудом. – Вот… дядя, дайей полтину, а то рублевик серебряный. Слышишь, дядя? Кому говорю?

Глинский со вздохом полез в кошель на поясе, побренчалсеребром, пытаясь на ощупь выудить монету. Ишь ты, рубля ей подавай! Хватитнебось и пятака!

– Себе возьми, – разомкнула пересохшие губы женщина. –Свечку на помин поставь!

– Поставлю, поставлю, – закивал Глинский. – Рабе БожиейИрине?

– Рабу Божьему Георгию! Да Федору! Да Ивану! Да Петру! –выкрикнула женщина, переводя взгляд с Глинского на Овчину, на Воронцова, наТрубецкого. – Всем вам скоро по свечке понадобится! А ты…

Она повернулась к Ивану, и тот едва подавил желание прикрытьлицо от ее взгляда.

– А ты… Будь ты проклят! Будь вся душа твоя проклята и всяутроба! Чтоб не знать тебе покоя ни на этом свете, ни на том! Кого любитьбудешь, ту погубишь, а кто тебя не полюбит, та тебя и погубит!

Не было смысла в ее безумных словах, она заговаривалась, Иванзнал это, а все равно – отпрянул в страхе.

– Помолчи, – не пригрозил, а словно бы попросил жалобно. –Помолчи!

И отвернулся, шагнул к коню, желая сейчас только одного –оказаться подальше отсюда. Но каждое слово било его по спине похлестче ременнойногайской плети:

– Чтоб тебе захлебнуться моими слезами! Чтоб тебе утонуть вслезах и крови! Не видать тебе счастья! Минуты покоя не знать! Как ты моюкровиночку сгубил, так и свою кровиночку погубишь! Пустоцветом отцветешь, иникто…

Она вдруг громко всхлипнула – и умолкла.

Иван оглянулся. Женщина навзничь лежала на снегу рядом смертвой дочерью, слабо загребая руками снег. Из горла толчками била кровь. Вотдрогнуло тело, высоко поднялась грудь – и она замерла, обратив к лунеостановившиеся серебряные глаза…

– Кто ее? – взвизгнул Иван, хватаясь за виски. – Кто?!

Ванька Воронцов, сноровисто тыкавший шашкою в сугроб,выпрямился, отер лезвие о полу, поглядел – чисто. Кивнул удовлетворенно итолько потом поднял глаза на царя:

– Ну, я. Ткнул маленько – она и залилась.

– Зачем? Как смел?! – Иван думал взреветь, а голос сорвалсядо визга.

Ванька насупился:

– Кому охота слушать, чего она тут нагородила! Слыхал я пробабу сию: чаровница знатная, обавница, еретица, хитрая, блудливая да крадливая.Не отчитаешься потом от порчи небось! Я ж для тебя, князь-батюшка. Тебя ради!

Сунулся к ручке, но Иван отпихнул его.

Овчина-меньшой придержал стремя – Иван взмахнул в седло.

– Полно, батюшка, – заискивающе сказал Федька, снизу блестяиспуганными, словно бы виноватыми глазами. – Ну что ты, право? Ну, жалко девку.Да что ж поделать? Не кручинься! Девок таких – не считано!

– Не считано, истинно – не считано! – подхватил Трубецкой,толкая пятками своего гривастого конька и сгоряча никак не попадая правой ногойв стремя.

Иван оскалился и вдруг так огрел вороного, что тот однимпрыжком оказался впереди других. Понесся ошалело.

Ветер наотмашь хлестнул по лицу, выбивая из глаз невольныеслезы.