Верещагин - Марина Королева

Да, точно, вспомнил. Ассистент мне шепнул: «Кажется, абсолютный слух…» И я кивнул — а ну-ка проверьте. Встал из-за стола и вышел покурить. Потом еще спросил: ну как там с абсолютным слухом? Ассистент покачал головой: абсолютный-то абсолютный, но есть другие проблемы. И я тут же забыл про это, я думал о своем. Потом подписал ведомость — и вот, вышел на улицу.

Страшно захотелось курить. Я нащупал свою сигарету в кармане (без фильтра, без фильтра!), зажигалку, закурил. Так-то будет лучше.

— Абсолютный слух — это же прекрасно! Редкость. У меня вот нет абсолютного, хоть и композитор.

— А зачем он мне, — повторила она, — если я всё слышу — и не могу потом напеть на экзамене простой аккорд?

— Почему?

— Не знаю. Когда волнуюсь, начинаю фальшивить, голос срывается или вообще пропадает. Вот как сегодня. Врач говорит, несмыкание связок.

Я снова почувствовал страшную усталость. Ну, сказать ей напоследок что-нибудь… утешительное — и домой.

— Послушайте, вам сколько лет?

Отчаяние на лице. Как будто жизнь закончилась.

— Четырнадцать.

— Господи, миленький мой, да о чем мы вообще говорим? Через годик и приходите. Позанимаетесь с педагогом (о господи, зачем я это говорю) — и приходите.

— Нет. Я больше никогда сюда не приду.

Она так решительно это сказала, так отчаянно, что мне на секунду стало интересно.

— Что так?

— Профессор, если мне, — всхлипнула, — поставили четверку, я никогда не буду великим музыкантом. А обычным я не хочу.

Не рассмеяться бы. Лучше затянуться еще разок-другой. Кажется, я все-таки улыбнулся.

— А мне-то что теперь делать прикажете? Я профессор, преподаю, даже вот сольфеджио принимаю у таких, как вы, на экзаменах, но считаюсь самым обычным музыкантом (ну, неправда! — сказал голос внутри). Вот помру — стану великим. Надеюсь, скоро уже.

Плакать она перестала и смотрела теперь на меня во все глаза.

— Так что давайте, миленький, поднимайтесь — и домой. Родители, наверное, с ума сходят.

— Их нет. Они в отъезде, надолго. Они вообще не знают, что я сюда поступала. Они не хотели.

— А что хотели?

— В инженеры. Как они говорят, твердый кусок. Или твердый хлеб, не помню.

— Ну да, ну да… Ладно, неважно. Раз их нет, сдадите тихонечко еще два экзамена, получите свои пятерки, поступите. Или на следующий год.

Она не двигалась с места.

— Нет. Я же сказала — нет. Никакой музыки больше.

Тут уж я обозлился. Зауважал, но и обозлился. Подумаешь, цаца. Тут всю жизнь горбатишься за роялем, не отличаешь дня от ночи, пишешь урывками между зарабатыванием каких-никаких денег для семьи.

— Знаете что, и правильно! Плюньте. Идите в инженеры. Всё лучше, чем наводнять мир средними музыкантами.

Обиделась. К тому же она, видимо, долго удерживала слезы, и теперь они полились по щекам ручьями. Я покопался в кармане, там всегда был носовой платок. Нашел. Правда, вида он был устрашающего, но хотя бы сухой. Черт возьми, почему я не ушел сразу?! Присел на корточки, попытался промокнуть ей щеки, она отворачивалась.

— И знаете что, миленький мой, — сказал я ни с того ни с сего, — уезжайте вы отсюда.

— Уезжать — куда? — не поняла она.

— Куда сможете. Уезжайте, — сказал я горячо, — как вы здесь с таким характером жить собираетесь? Вам тут не Париж, родной мой.

Я никогда не был в Париже и был уверен, что никогда и не буду. Я ничего в этой жизни не видел, кроме своей комнаты, своего рояля, консерватории да вот еще училища — не видел и ничего уже не увижу. Будь оно все проклято!

— Музыка, сочинения, институты, консерватории — все это неважно, в конце концов. Уезжайте! Выбирайтесь вы из этой тюрьмы.

Ну вот, кажется, напугал. Она же не понимает, что я это о себе.

— Э, да что тут, пойду я, барышня. Устал, извините. Со временем вы всё поймете.

И я пошел к своей троллейбусной остановке.

— Профессор…

Я уже почти забыл о ней. Как раз в этот момент искал на дне кармана сигарету.

— Профессор, что я пойму?

Я не мог не улыбнуться, когда оглянулся. И увидел, что она уже не плачет.

— Я же сказал, миленький мой: со временем! Со временем.

Троллейбус показался на другом конце бульвара, и я прибавил шагу. Когда еще будет следующий, а торчать на такой жаре неохота. Завтра еще денек продержаться, у последней группы экзамен. Слава богу. Я уже решил, что ухожу из училища.

Открыл дверь своим ключом, заглянул, прислушался. Навстречу никто не вышел. Никого. Ну да, у сына каникулы, он где-то во дворе с приятелями. Жена… Стоп, сказал я себе, остановись.

В моей берлоге, как всегда, было прохладно.

— Слушай, старик, как это тебе удается поддерживать тут одну и ту же температуру? И ведь без кондиционера! — шутит мой друг-композитор. Чуть ли не единственный друг, который давно живет в Париже и приезжает в Москву изредка, на день-два, если его играют в концертах. Когда это было в последний раз, господи…

В последний раз это было, когда мать еще была жива. Она тогда, ковыляя с костылем, умудрилась напечь своих пирожков с рисом. Мать. Взрослый, да что там, седой семейный человек, а чувствую себя брошенным мальчишкой. Мамино домашнее платье — вон оно. Когда она умерла, я забрал его к себе из ее комнаты, вбил гвоздь в свою дверь и повесил здесь. Жена его ненавидит. Иногда мне кажется, что всю нелюбовь к матери и раздражение от моего присутствия она переносит теперь на это платье. Несколько раз кричала: «Убери, видеть его здесь не могу», пыталась сорвать с гвоздя. Я не дал.

Хорошо, что рояль занимает почти всю комнату, а партитуры — всю крышку рояля. Так не видно пыли, и кабинет можно не убирать. Я и не убираю.

Пошел в кухню, заварил себе чай. У меня есть для этого специальный чайник, старый, медный, весь в копоти. Я ставлю его на газ и бросаю заварку — да-да, прямо в чайник. Никто, кроме меня, не пьет больше это «пойло», как называет его жена. Я пью.

Пока вода кипятилась, взглянул на потолок. Весь черный, с разводами, надо бы ремонт. А зачем? — привычно задал себе вопрос. Не надо ремонта.

Вообще-то я любил свой дом. Мы переехали сюда в последние годы жизни отца. На фронте его сильно контузило, с тех пор он все время болел, хотя до высоких званий все равно дослужился. Незадолго до смерти он почти ослеп и только тогда уволился со службы. А потом мы с матерью остались одни, в этой вот квартире в доме на набережной. Когда я заканчивал аспирантуру, мать начала ворчать: когда ты уже женишься… надоели мне твои носки и рубашки… Я только плечами пожимал: рубашек у меня было всего две, и менял я их не то чтобы часто. К тому же я подозревал, что ворчит она для отвода глаз, потому что положено человеку в определенном возрасте быть женатым. Но мне, честно сказать, было не до романов: я писал.