Европа и ислам. История непонимания - Франко Кардини

Таким образом, возникает вопрос: не является ли сопоставление Европы и ислама, воспринимаемое более или менее как противопоставление, не совсем удачной аналогией противопоставления Запада и ислама (или прогресса и ислама, что усложнило бы проблему из-за тенденции считать прогресс неотделимым от Запада) или же продолжением древнего классического поединка между Европой и Азией, обозначенного еще Эсхилом в «Персах»? Позже Гиппократ интерпретировал такое противостояние в трактате «О видах атмосферы» («De aeribus») с природно-климатической и с политической точки зрения (азиатов, по его мнению, сделали трусливыми мягкий климат и монархическое правление, а европейцев активными и воинственными — более суровый климат и общественные свободы), Аристотель же в «Политике» объяснял его «естественным» различием нравов. Но если нельзя больше отождествлять христианский мир и Европу, тем более невозможно сводить Азию к исламу и наоборот. Как известно, не вся Азия является мусульманской, а дар ал-ислам («территория ислама») простирается далеко за пределы Азии.

К этому стоит добавить «асимметрию» (по крайней мере, кажущуюся) между самими терминами «Европа» и «ислам». В самом деле, один из них обозначает часть света, а другой — религию. Однако — вот и первый концептуальный ключ, позволяющий разрешить нашу дилемму, — приведем высказывание Бернарда Льюиса:

Асимметрия тут скорее мнимая. «Европа» — это понятие, созданное европейцами, так же, как вся система континентов, в которой Европа занимала главное положение. Европа замыслила и создала Европу; Европа открыла Америку, дала ей название и в каком-то смысле создала ее. Еще раньше Европа изобрела как Азию, так и Африку, чьи жители до XIX века, когда настала эра европейского господства в мировом масштабе, ничего не ведали о названиях, национальной принадлежности и прочих классификациях, придуманных европейцами для своего внутреннего пользования.

Ислам — это не географическая область: это религия. Но для мусульман слово «религия» содержит совсем другой смысл, чем для христиан современности или средневековья […] Для мусульман ислам — это не просто система веры и культа […] Это скорее образ жизни в широком смысле, и его нормы включают элементы гражданского, уголовного и даже конституционного права в нашем понимании.[1]

Но такие оппозиции, как «Европа/Азия», «Запад/Восток», имеют давние исторические и геополитические предпосылки, и оно шире такого понятия, как противостояние между Европой и исламом. Впрочем, нет недостатка в тех, кто утверждает, что в определенные периоды — например, в эпоху крестовых походов или во времена гегемонии Османской империи в восточном Средиземноморье и на Балканах — дуэль между Европой и Азией, между Западом и Востоком принимала вид того, что принято называть «поединком креста и полумесяца» (что не вполне правильно с точки зрения символики). Если сегодня мы, не ограничиваясь сведениями древних географов, проследим, как развивались современные понятия о Европе и европейском самосознании, мы увидим, что ислам, в числе прочих факторов, содействовал формированию этих понятий — пусть и, так сказать, «от противного». Неоднократные всплески мусульманской агрессии против Европы — с VII–VIII по X века, а затем с XIV по XVIII-й (неважно, была ли агрессия реальной, или ее считали таковой европейцы) — способствовали рождению самой Европы. И если кое-кто из историков называл пророка Мухаммеда «отцом-основателем» Европы (не парадоксально ли?), то возникает вопрос, не сыграли ли позже аналогичную роль турецкие султаны Мехмед II и Сулейман Великолепный? Ведь они, вынуждая европейцев защищаться и искать пути и способы совместных действий, содействовали их самоопределению — как в собственных глазах, так и перед лицом «Другого».

Средневековые авторы единодушно придерживались распространенной (хотя, возможно, и ошибочной) точки зрения, что Европа, по определению, есть главный — если не единственный — оплот христианства. Отсюда происходит другое общепринятое мнение: нехристианин, проживающий на территории Европы, — чужак и захватчик. Так, неизвестный толедский священник, который в середине VIII века в своем «Испанском продолжении» («Continuatio Hispanica») продолжал «Историю» («Historiae») Исидора Севильского, называл европейцами («Europenses») победителей в битве при Пуатье 732 года (по другой версии, состоявшейся в 733 году). Но возникает вопрос: чувствовал ли он себя «Europensis» потому, что был христианином, — или потому, что Пиренейский полуостров, согласно античным географическим представлениям, входил в состав Европы? Или же он с горечью полагал, что таковым считать себя не может — с тех пор как арабо-берберы, захватив Пиренейский полуостров, присоединили его к дар ал-исламу? Это предполагало бы наличие непостоянных границ и строгое разграничение Европы и дар ал-ислама, что, в свою очередь, исключило бы возможность говорить о некой «мусульманской Европе» применительно к европейским территориям, завоеванным исламом и заселенным мусульманами или теми, кто недавно обратился в эту новую веру.

Теперь уже лишены смысла споры о том, действительно ли поражение мусульман при Пуатье остановило их нашествие на Европу, или же это был скорее симптом усталости захватчиков, не имевших сил двигаться дальше. Лишены смысла потому, что значение этой битвы сегодня представляется весьма скромным, а также потому, что распространение ислама в VII–X веках нельзя называть завоеванием. Арабы никогда не располагали таким количеством воинов, чтобы за несколько десятилетий завоевать территорию, простирающуюся по широте от Геркулесовых столбов до Инда и Сырдарьи, а по долготе — от Кавказа до Нубии. Со времен халифов, непосредственных преемников Пророка, — то есть с тридцатых годов VII века, — распространение ислама никогда не выглядело коротким и сокрушительным военным нашествием и тем более не представало как Völkerwanderung[3]. Скорее это был непрерывный, долгий, хотя и не всегда гладкий, процесс завоевания территорий и последующего (чаще всего добровольного) обращения в ислам социальных групп, переживавших упадок или кризис. Речь идет, к примеру, о христианах-монофизитах Сирии и Египта, притесняемых византийскими властями, или об иранцах, подданных сасанидского шаха, желавших освободиться от дряхлой и бессильной власти и вновь объединиться вокруг новой идеи — вокруг формулы покорности Богу, провозглашенной Его пророком Мухаммедом… Многие, тем не менее, предпочитали сохранить свою веру и платить джизйа — подушную подать и харадж — налог, обязательный для всех немусульманских землевладельцев, а также мириться с тем, что их будут считать диммий, что означает «находящийся под защитой», но также и «подчиненный». Но в целом они демонстрировали тем самым, что правление неверных устраивает их больше, чем правление единоверцев.