Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

Однажды, ещё в ранней юности, дар поразил его самого — своей хищной и цепкой точностью.

…Отец — капитан сухопутных войск в отставке, с трудом согласился с Витиным выбором. Родители видели Витеньку зубным врачом. Стоматолог — специальность еврейская, и, что того важнее, всюду и всегда нужная. А музыкант… Какие радости и, главное, какие заработки сулит тяжелая в учении и не самая необходимая в жизни профессия?

Но под Витенькиным напором отец сломался. Даже принёс домой аккордеон, немецкую «половинку», продавал по случаю сосед — бывший фронтовик. Несмотря на перламутровые красоты, Витенька к «половинке» не подошёл. Почему — объяснить не умел. Ну, как расскажешь, что все эти вдохи и выдохи могут дать только узор на плоскости? Конечно, движение есть. Можно чертить и чертить невидимый орнамент, вплетая в него мазки резвых красок. Скрипка тоже не подходила: и в тонкости звуков и в самих очертаниях инструмента было нечто девчоночье. Мужающая Витенькина душа в ту пору жаждала в музыке нацеленной силы, резкого металлического сверкания. Витенька помнил знакомство с горном. Там, в пионерском лагере, был миг… Только миг, потому что примитивная трубка тут же начинала захлебываться и хрипеть. Но первый звук был тот самый: озноб по хребту.

— Хочу на саксе.

В комиссионке продавался кларнет. Витенька с удивлением наблюдал сам за собой. Как ловко его рука вытащила содержимое маленького чемоданчика. Будто много лет каждый день вынимала для дела все пять частей, лежащих в бархатных лунках. Как быстро и точно собрал он кларнет, который видел вблизи впервые! Как приладилась рука к незнакомому инструменту, слилась с ним в одно целое. Как было удобно ею, не очень длинной и вовсе не длиннопалой его рукой, перебирать клапаны-«подушечки» и одновременно обнимать мундштук губами.

Но… Витя был обескуражен: он дул, а звука не было. Продавец протянул ему «трость», почти прозрачный кусочек, выточенный из стенки сухого полого камыша. И по наитию Витя догадался, что его надо зажать «лишним», оставшимся в футляре кольцом. Принцип свистульки из акациева стручка: створка к створке с просветом для воздуха. Прошли годы, но каждый раз, ставя на мундштук «трость», Витенька удивлялся самодельной неповторимости инструмента. В училище Витя научится делать «трость» из полых трубочек, которые попадали в Москву из Кировабада или Алжира. Научится с первого взгляда распознавать, какая «трость» делает звук легче и крылатее, а какая нагружает его вязким смыслом и выразительностью.

…А тогда звук получился. Родился от трепета губ и трепета полупрозрачного стебля тростника. Того самого тростника, который древние мудрецы сравнивали с человеком. Живой тот тростник колышется на ветру, и гнется, но не ломается, и звучит, когда полнится дыханием Творца. Но всё это пришло позже, из прочитанных книг. А тогда, в магазине, Витенька впервые ощутил кларнет так, как ощущал его все годы позднее — частью себя.

Голос инструмента вовсе не походил на тот, сверкающий металлом, из мечты. Чёрное деревянное тело кларнета, оглаженное руками французского мастера, взлелеяло, взрастило совсем иной звук — округлый, мягкий. Но именно этот — прерывный, жалующийся и грустный — оказался истинным голосом Витенькиной души, только рождающейся, только заявляющей о себе в глубинах его существа.

Кларнет был им самим. Даже не продолжением, а им. Как руки, ноги.

Лет через двадцать, уже в Израиле, убегая от собственного дара и собственной судьбы (об этом все повествование), Витенька заведёт саксофон. Легко извлечённый из металла звук, похожий на женский голос, сверкнет тысячью солнечных лучей, унесшихся в пространство.

И Витенька убедится, что владеет инструментом классно, блестящий саксофон покорился ему беспрекословно. Но остался сам по себе. Кларнет же с первой секунды владел им, а Витенька — кларнетом. По праву взаимной незаменимости. На равных.

Но вернёмся в то время, в Москву, на Таганку.

К сыну Витеньки (и к Витеньке, значит) подступал тогда выбор: вуз или армия. Выбор был ещё хуже (уже). Потому что из вузов годился один — консерватория. Армия же совсем не годилась. Миша унаследовал от папы и мамы музыкальные гены, но генов житейских от них не получил.

Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками.

И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и «здравствуйте!» не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!

Это только тупой военком мог увидеть в нём солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном сыночке, подарок солдатской роте. То-то забава, то-то мишень для битья и насмешек! Ни нагнуться, ни подтянуться, ни упасть, ни отжаться. Афганистан был уже позади, Чечня ещё впереди, но и без войны отдать Мишу в армию — равнялось потерять. А попасть в консерваторию оказалось очень непросто.

Конечно, имел Миша на неё все права.

В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.

Но… Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала, — норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь, — меньше денег. Но надо, надо для деток…

Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано:

«У Юрека». До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима «разогревали» первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, — другого, тогда ещё запрещённого) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же — снова к «Юреку» собирать к полуночи пьяные чаевые.

Но однажды Витя отменил второе пришествие к «Юреку». Из театра — домой. Из-за отсутствия Мани — к Самуилу Абрамовичу.

Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу — всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.

— Что, Витенька, что случилось? — конечно же сочувственно спросил адвокат.

— Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.

— Поздравляю!

— Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства…

— Какие? — продолжал интересоваться сосед.