Список - Крис (сценарист) Картер

и знать не знали обо всем этом дерьме… согласились бы так вот ни с того ни с сего, просто за деньги, дернуть рубильник?

— Честно?

— Честно.

— Знаете, Сэм, просто за деньги, по-моему, лучше. Чище как-то. С пустым сердцем. Вот если бы я какую-то личную злость или обиду чувствовал… тогда худо. Тогда вроде я мщу. Тогда вроде я имею право воздать по заслугам тому, кто передо мной или кем-то там еще как-то провинился… А это же плохо. Только Бог имеет такое право. А вот так по-чужому — пришел, сделал, ушел… Лучше. Не ожесточаешься.

Бакли покрутил головой.

М-да… Вы философ, Кэл.

Хоуп в третий раз пожал плечами.

— Пошли, — решительно сказал Бакли.

Коридоры, коридоры… Голубая дымка тусклого света, сочащегося в маленькие зарешеченные оконца… Лязг тяжелых решетчатых дверей… Снулые лица дежурных, мерное движение их челюстей — «гам-гам, чуин гам», спасительница наших зубов от кариеса и наших мозгов от безумия, чем бы мы занимали наши головы, чему посвящали бы мысли во время тягучих и нескончаемых, как ты, дежурств…

Они остановились так, чтобы слышать все, что говорится за решетчатой перегородкой, отделявшей камеру от коридора — но так, чтобы не прерывать разговор. Последний разговор… Как ни относись к этому ублюдку — это его последний разговор с женой.

Нич… Нич…

— Хватит. Перестань. Живи, как хочешь.

— Я говорю тебе, Нич. Я буду жить именно, как хочу. Клянусь своей жизнью. Я хочу никого никогда больше не любить. Я никого никогда не полюблю.

— Не болтай лишнего, чтобы не пожалеть потом.

— Я никогда не смогу полюбить другого. Я никогда не предам нашей любви.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Хочу, чтобы ты знал.

— Я все знаю в сто раз лучше тебя. Ты уверена, я все равно уже не смогу проверить?

— Господи, Нич, я люблю тебя… разве тебе не приятно это слышать?

— Приятно? Что тут приятного?

— Разве тебе не приятно слышать правду? Такую правду?

— Ага, значит, есть и другая правда?

— Нич… Нич…

— Я все понял. Живи.

Молчание. Всхлипывание жены, хриплое дыхание мужа.

— Выводите, — шепнул Бакли Хоупу и пошел встречать палача.

Неторопливо шагая по коридору, он еще успел услышать, как прогремела дверь и Хоуп кротко произнес: «Простите, миссис. Пора, Нич, ничего не попишешь», и поганый ниггер с ненавистью процедил: «Ты тоже сдохнешь, Кэлверт! Скоро сдохнешь, я тебе обещаю!» А потом завыли, заулюлюкали те, кто дожидался своего часа в соседних камерах, видя сквозь решетки, как Хоуп ведет Нича Мэнли в последний путь: «Нич! Вау!», «Кончился твой срок!», «Ну что, пророк, скажи, поджарят тебе сегодня очко или нет?», «Все, Нич! Обратно ты уже не вернешься! Две тысячи вольт, понял, ур-род?»

Нич шел, гордо выпрямившись и глядя прямо перед собой. Он ненавидел их всех. Но некоторых — особенно. Некоторых он ненавидел насмерть. Они, эти букашки, лишенные даже толики понимания и веры, думают, что для него все кончится сегодня. Плесень, безмозглая плесень. Для него все только начнется.

А вот для некоторых — и впрямь кончится, только они об этом еще не знают.

«Я — Бог, — думал Нич, вышагивая рядом с ничтожным, омерзительным червяком по имени Хоуп. — Бог — я. Мне воздаяние, и аз воздам. Даже здесь я ухитрялся жить именно так — и уж подавно я это устрою там».

Потом был стул. Ремни на руках, ремни на ногах, ремень поперек груди. Мазь на виски. Шлем и электроды, и ремень на подбородок, чтобы не слишком колотилась челюсть.

Потом еще один червяк, тоже особенно ненавистный, по имени Бакли, оказался рядом и принялся что-то бубнить; а возле него торчал другой червяк, имени которого Нич не знал, но по одежде догадался, что тот приполз из навозной кучи, называемой церковью.

— На всякий случай я все же пригласил капеллана, — сказал Бакли, — Нич, может быть, вы хотите…

— Не хочу.

Бакли чуть помедлил, потом сделал капеллану знак — тот, сокрушенно покачивая головой, отступил на шаг. Его сокрушенный вид показался Сэму Бакли несколько лицемерным — но лучше так, чем никак.

— Нич, может быть, вам хочется что-то сказать?

Нич поднял голову повыше.

— Да! — гаркнул он. — И слушайте все! Я прожил здесь одиннадцать лет и пятьдесят шесть дней! Теперь вы собираетесь меня казнить! Господь завещал вам быть справедливыми и проявлять милосердие. Я не видел ни справедливости, ни милосердия. Аллах учил, что дух правоверных непременно восстановится и переродится на этом свете, если будет на то его воля. Она будет!

«Господи, — подумал Бакли, — он совсем свихнулся. Проклятый параноик». Он сделал знак глазами, и Саймон Холленбах в надетой на голову черной матерчатой маске шагнул к пульту. За стеклянной стеной толпились, замерев и затаив дыхание, люди. Обычные люди, которых никто и не обязывал быть здесь, — они хотели этого сами. Какой-то борзописец строчил в своем блокноте. Остальные глядели во все глаза и слушали во все уши. Бакли никогда не мог понять таких людей. Будь его воля, он был бы сейчас далеко. Как можно дальше.

— Меч мой не горит и не тонет! Тело мое, словно Феникс, станет прахом, но перестанет быть прахом до скончания времен! Я вернусь, яко Христос вернулся! Яко Христос ниспосылал огненные языки, так и я ниспошлю! И в огне том испепелятся неправедные!

Нич кричал все яростнее, все громче и все быстрее, шестым чувством ощущая, что палач уже запускает всю свою смертоносную машинерию; он боялся не успеть. Изо рта его брызгала слюна.

— Я вернусь! Я Бог, и я вернусь отомстить за вашу жестокость! Пять человек умрут в течение сорока дней! Таково мое правосудие, потому что таков мой закон! Не будет отсрочек! Потому что не будет ни милосердия, ни сострадания, ни предрассудков, ни колебаний! Никто не будет собирать улики и искать доказательства вины! Мое желание и моя месть — вот их вина! Никто не отменит и не отсрочит моего суда!

Потом был разряд.

Штаб-квартира ФБР Вашингтон, округ Колумбия

— Ну, я слушаю, — сказала Скалли, садясь, — Вся внимание.

Молдер вставил слайд в проектор, щелкнул переключателем, и на белый экран вымахнуло черное лицо. Жесткое, волевое лицо, умное, сразу подумала Скалли. Незаурядный человек. Но не хотела бы я с ним встретиться на узкой дорожке.

— Жертва пришельцев? — спросила она. Молдер улыбнулся. Он уже привык к ее незлобивому сарказму и не реагировал так болезненно, как поначалу. Иногда даже поддерживал ее тон.

Но не теперь.

— Скорее жертва правосудия, — ответил он серьезно.

— Это страшно, — постаравшись, чтобы голос