Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

В какой «точке» начинается и заканчивается человеческая жизнь? Заняв дарвинистскую позицию, мы с неопровержимой ясностью видим, что нет никаких надежд открыть очевидный ориентир, идущий в «счет» скачок в процессе жизни. Нам нужно устанавливать границы; для многих важных с точки зрения морали целей нам нужны четкие определения жизни и смерти. Слои перламутра – догмы, наращиваемые, чтобы защитить такие, по сути, произвольные попытки, хорошо знакомы и постоянно нуждаются в обновлении. Нам следует забыть о фантазии, будто наука или религия смогут отыскать какой-нибудь надежно спрятанный факт, который расскажет нам, где именно устанавливать эти границы. Нет «естественного» способа указать на момент рождения человеческой «души», как нет и «естественного» способа указать на момент рождения вида. И в противоположность тому, что утверждают многие традиционалисты, я полагаю, что все мы интуитивно чувствуем, что факт окончания человеческой жизни может иметь разную ценность. Большинство человеческих эмбрионов погибает в результате самопроизвольных выкидышей – к счастью, эти эмбрионы всего лишь τέρατα, безнадежные чудовища, чьи шансы на выживание практически равны нулю. Является ли это ужасным злом? Виновны ли матери, чьи тела отторгли такие эмбрионы, в непредумышленном убийстве? Разумеется, нет. Что хуже: предпринять «героические» усилия, чтобы сохранить жизнь нескольким ужасно изуродованным младенцам, или предпринять столь же «героические» (хоть и неоцененные) усилия, позаботившись, чтобы такой новорожденный умер как можно быстрее и безболезненнее? Я не хочу сказать, что дарвинистское мышление дает нам ответ на такие вопросы; я хочу сказать, что дарвинистское мышление помогает увидеть, почему тщетны надежды традиционалистов разрешить эти задачи (найти этический алгоритм). Нам следует отринуть мифы, из‐за которых освященные веками решения кажутся неизбежными. Иными словами, нам нужно повзрослеть.

В число драгоценных артефактов, которые стоит сохранить, входят культуры во всей их целостности. На нашей планете до сих пор существует несколько тысяч разных языков, на которых ежедневно говорят, но их число быстро сокращается915. Когда умирает язык, нас постигает утрата, сопоставимая с потерей вида живых существ, а когда умирает культура, носители которой говорили на этом языке, то утрата еще горше. Но и здесь мы снова сталкиваемся с несоизмеримыми явлениями и отсутствием простых ответов.

Я начал эту книгу с песенки, которую люблю и которая, надеюсь, будет жить «вечно». Я надеюсь, что мой внук выучит ее и передаст своему внуку, но в то же время сам я не верю в столь трогательно выраженные в этой песенке принципы (и, честно говоря, не желаю, чтобы в них верил мой внук). Они слишком просты. Они, если говорить напрямик, ошибочны – так же ошибочны, как представления древних греков о богах и богинях, живущих на Олимпе. Верите ли вы в антропоморфного в буквальном смысле слова Бога? Если нет, то вам придется согласиться со мной, что моя песенка – прекрасная, утешительная ложь. Является ли она тем не менее ценным мемом? Я, безусловно, так и считаю. Это скромная, но прекрасная часть нашего наследия, сокровище, которое нужно сберечь. Но нам нужно признать, что так же как были времена, когда планета не была приспособленной для жизни тигров, наступают времена, когда они больше не смогут жить в дикой природе – лишь в зоопарках и заповедниках; и то же самое верно в отношении множества сокровищ нашего культурного достояния.

Валлийский язык сохраняют искусственными мерами – так же как поддерживают численность популяции кондоров. Мы не можем сохранить все особенности культурного мира, в котором эти сокровища процветали. Мы бы этого и не захотели. Для создания плодородной почвы, из которой смогли вырасти многие из величайших произведений искусства, потребовались деспотические политические и социальные системы, рассадник множества зол: рабства и самовластия (пусть оно подчас и бывало «просвещенным»), возмутительных различий в уровне жизни богатых и бедных – и невообразимого невежества. Невежество – необходимое условие множества прекрасных явлений. Радость девочки, разглядывающей, что Санта-Клаус принес ей на Рождество, – это вид радости, который каждый ребенок теряет с утратой неведения. Повзрослевшая девочка может передать эту радость собственным детям, но ей также придется признать, что наступает время, когда радость себя изживает.

У системы взглядов, о которой я говорю, есть хорошо известные предшественники. Философ Джордж Сантаяна был атеистом-католиком, если вы можете вообразить себе подобное сочетание. Согласно Бертрану Расселу916, Уильям Джеймс однажды осудил идеи Сантаяны как «совершенство низости», и можно понять, почему кое-кого такой извод атеизма может оскорбить: глубокое уважение ко всем догматам, церемониям и уловкам религиозного наследия при отсутствии веры. Позицию Сантаяны метко высмеивали: «Бога нет, и Дева Мария – мать его». Но сколь многие из нас сталкиваются с той же дилеммой: мы любим религиозное наследие, твердо убеждены в его ценности, но при этом не способны сохранять веру в его истинность. Перед нами сложный выбор. Ценя артефакты, мы готовы сохранять их в весьма сомнительном и измененном состоянии – в церквях, соборах и синагогах, построенных, чтобы вмещать огромные общины верующих, а теперь постепенно превращающихся в музеи. Не так уж сильно отличаются роли бифитеров, живописно охраняющих лондонский Тауэр, и кардиналов, расхаживающих в своих великолепных облачениях и собирающихся, чтобы избрать нового папу. И те и другие не дают умереть традициям, ритуалам, литургиям и символам, которые в противном случае бы угасли.

Но разве не пережили мы невероятное возрождение фанатической преданности всем этим символам веры? Да, к сожалению, это так, и я считаю, что на нашей планете нет более опасных для всех нас сил, чем фанатичность всех видов фундаментализма – протестантства, католицизма, иудаизма, ислама, индуизма, буддизма и бессчетного числа менее распространенных инфекций. Есть ли здесь конфликт между наукой и религией? Здесь, несомненно, есть.

Опасная идея Дарвина помогает создать в мемосфере условия, которые в отдаленной перспективе угрожают стать для этих мемов не менее пагубными, чем цивилизация в целом для крупных млекопитающих. Спасите слонов! Да, конечно, но не во что бы то ни стало. Например, ради этого мы не станем вынуждать людей в Африке жить, словно в XIX веке. Это не праздное сравнение. Создание на территории Африки огромных заповедников часто сопровождалось переселением – и полным уничтожением – человеческих популяций917. Тем, кто считает, что мы любой ценой должны сохранить в первозданном виде окружающую среду для слонов, стоит задуматься о том, во что бы обошлось Соединенным Штатам возвращение в первозданное состояние, когда по равнинам бродил бизон и олени и серны играли. Приходится искать компромисс.

Я люблю Библию короля Якова. Я вздрагиваю, когда слышу, что о Боге говорят «Он или Она», и мое сердце сжимается при виде льва, нервно меряющего шагами маленькую клетку в зоопарке. Я знаю, знаю, лев прекрасен, но опасен; если позволить ему бродить беспрепятственно, он меня растерзает; безопасность требует, чтобы его заперли в клетке. Безопасность требует, чтобы в клетки были посажены и религии – когда это абсолютно необходимо. Мы просто не можем смириться с женским обрезанием и второстепенным положением женщин в Римской католической церкви или у мормонов, не говоря уже об их статусе в исламе. Недавнее постановление Верховного суда, провозгласившего антиконституционным флоридский закон, запрещающий принесение животных в жертву в ходе ритуалов сантерии (афро-карибской религии, включающей элементы верований народа йоруба и католицизма), – это пограничный случай (по крайней мере, многие из нас так считают). Для многих такие ритуалы оскорбительны, но защитный футляр религиозной традиции вынуждает нас проявлять терпимость. Уважать эти традиции мудро. В конце концов, это – всего лишь часть уважения к биосфере.