Достаточно времени для любви, или Жизнь Лазаруса Лонга - Роберт Хайнлайн

Теодор-Лазарус, ты совсем не такой, как мой Брайни-малыш. Мастью ты больше пошел в меня. Но на ощупь ты, как он… пахнешь, как он, говоришь, как он, любишь, как он. Твой несравненный член опять поднимается… Брайан, возлюбленный мой, я хочу взять его еще раз, с такой силой, как только возможно! А завтра ночью расскажу тебе об этом, когда ты захочешь послушать новую из моих историй. А если нет – запомню ее до твоего возвращения. Ты такой же странный, как он, мудрый и терпимый муж, как раз такой, какой нужен его распутной жене. А потом, вот тебе крест, дорогой, я попытаюсь забыть обо всем таком, пока ты не вернешься из Европы. Но если не утерплю, несмотря на стерегущих меня отца и восьмерых детей, – торжественно обещаю тебе, что лягу в постель только с воином, с мужчиной, которым можно гордиться… Таким, как этот странный человек.

Лазарус, любовь моя, неужели ты действительно мой потомок? Я верю, что ты знаешь, когда кончится война и что мой Брайни-малыш вернется ко мне целым и невредимым. Сама не знаю почему, но когда ты сказал мне об этом, я перестала терзаться, впервые за долгие месяцы одиночества. Надеюсь, все, что ты мне рассказал, – правда. Я хочу верить в существование Тамары, в то, что она происходит от меня. Но я не хочу, чтобы ты покинул меня через восемь лет!

Этот невинный маленький снимок… Если бы я не боялась шокировать тебя, то подарила бы одну из настоящих «французских открыток», которые делал муж. Ты не обидишься, если я взгляну повнимательнее? Я это все-таки сделаю.

Миссис Смит опустилась на одно колено, внимательно посмотрела, потом прикоснулась к нему. Он поднял глаза.

– Сейчас?

– Да!

Он поднял ее и положил на постель. Она сосредоточенно помогала ему и, когда они соединились, задержала дыхание.

– Сильнее, Теодор! На этот раз не нежничай!

– Да, моя прекрасная!..

Когда закончилось их радостное насилие, она лежала в его объятиях тихо, не говоря ни слова, общаясь лишь прикосновениями и взглядами при свете одинокой свечи.

– Мне пора, Теодор, – наконец сказала она. – Нет, лежи, я так выберусь. – Она встала, подобрала свою одежду и задула свечу. Потом вернулась и поцеловала Лазаруса. – Благодарю тебя, Теодор, за все. Но… вернись ко мне, вернись ко мне!

– Да, да!

Она исчезла быстро и безмолвно.

«Где-то во Франции.

Дорогое мое семейство!

Я пишу это в свой карманный дневник, где запись останется до конца войны – но это не важно, поскольку вы получите все достаточно скоро. Теперь я не могу отсылать запечатанных писем, а уж тем более в пяти конвертах. Здесь существует нечто, именуемое „цензурой“. Каждое письмо вскрывается, прочитывается и все, что может заинтересовать бошей, вымарывается. К этому относятся даты, места, названия воинских частей и, вероятно, то, что я ел на завтрак (бобы, отварная свинина, жареная картошка и кофе, который может растворить ложку).

Дело в том, что я предпринял заокеанский вояж в качестве гостя дяди Сэма и теперь нахожусь в стране изысканных вин и прекрасных женщин. (Вина повсюду исключительно ординарные, а прекрасных женщин явно куда-то прячут. У самой симпатичной из тех, которых я видел, были маленькие усики и очень волосатые ноги, которых, может, я бы и не заметил, если бы на меня не подуло ветерком с ее стороны. Дорогие мои, сомневаюсь, что французы моются – во всяком случае в военное время. Но я не собираюсь их критиковать; ванна – это роскошь. Сегодня, если мне предложат выбор между прекрасной женщиной и горячей ванной, я выберу ванну – иначе та же женщина не захочет иметь со мной дел.)

Пусть вас не беспокоит то, что я нахожусь в „зоне боевых действий“. Раз вы получили это письмо, значит война закончилась и со мной все в порядке. Но мне легче написать письмо, чем день ото дня заносить в дневник тривиальные подробности. „Зона боевых действий“ – это сильное преувеличение; война идет „позиционная“ – то есть противники остаются на своих позициях, прижатые к земле огнем. А я сижу в тылу, далеко от передовой, и здесь не стреляют.

Я командую военным отрядом, который называется „отделением“. Нас восемь мужчин: я, пятеро стрелков с винтовками, автоматический стрелок (это не автомат, а человек с автоматической винтовкой, эта война еще не знает боевых роботов), восьмой таскает боеприпасы автоматическому стрелку. Должность моя капральская, и я капрал, потому что произведение в сержанты, о котором я писал вам в последнем письме еще из Соединенных Штатов, не состоялось; должно быть, документы затерялись в суете, пока меня переводили в другую часть.

Мне нравится быть капралом. Впервые у меня постоянные подчиненные, есть время, чтобы познакомиться со всеми персонально, выяснить их сильные и слабые места и научиться ими командовать. Это превосходные люди. Лишь с одним проблемы, но он тут ни при чем, виноваты предрассудки этого времени. Зовут его Ф. К. Динковский, он одновременно единственный в моем отделении католик и единственный еврей. Если вы, близнецы, не слыхали ни о том, ни о другом, обратитесь к Афине. По рождению этот человек принадлежал к одному вероисповеданию, но воспитан был в другом, а служить ему пришлось с деревенскими мальчишками, исповедующими третью веру и не слишком терпимыми при этом.

Вдобавок он горожанин и обладает весьма неприятным голосом (даже для моего слуха). Кроме того, парень неловок, и все его постоянно поддевают, когда меня нет поблизости. От этого он становится еще более неуклюжим. По совести говоря, из таких солдаты не получаются – но меня не спрашивали. Поэтому он таскает патроны – это лучшее, что я мог сделать, чтобы сбалансировать свою команду.

Его здесь зовут „Динки“; на древнеанглийском это всего лишь пренебрежительная кличка[92], но он ее ненавидит. (Я его называю по фамилии – я их всех называю по фамилиям. По ритуалу, соответствующему обрядовому мистицизму военных организаций в этом „здесь и сейчас“, к человеку следует обращаться лишь по фамилии.)

Но оставим лучший взвод в АЭВ[93] и возвратимся к моей первой семье – вашим предкам. Прежде чем дядя Сэм отослал меня в этот развлекательный вояж, мне предоставили отпуск. Я провел эти дни в семье Брайана Смита, в его доме, поскольку до конца войны я считаюсь названым родственником, ведь официально я сирота.

Отпуск этот оказался самым счастливым событием в моей жизни, с тех пор как „Дора“ высадила меня здесь. Я возил Вуди в парк; здешние примитивные забавы доставляют куда больше радости, чем некоторые утонченные увеселения Секундуса. Я покатал его на всем, на чем только было можно, и разрешил везде поиграть. Это доставило удовольствие и мне, и ему. Мальчик так устал, что уснул по пути домой. Но он вел себя хорошо, и теперь мы приятели; стало быть – пусть растет. Возможно, из него что-нибудь получится.