Дипломатия - Генри Киссинджер

В любом случае этот главный мастер хитроумных расчетов не принял во внимание один из решающих факторов: свою собственную смертность. Через год после того, как Сталин сделал это предложение, он уже лежал в гробу. Его преемники не проявили настойчивости в отношении проведения всеобъемлющих переговоров, да и не обладали достаточными полномочиями, чтобы делать такие радикальные уступки, которые потребовались бы для их продолжения. В итоге эта мирная инициатива осталась дразнящим ложными надеждами эпизодом, более всего демонстрирующим наличие огромных расхождений в исходной мотивировке поведения обеих сторон в холодной войне.

Строго руководствуясь предпосылкой о том, что юридические обязательства создают свою собственную реальность, Америка ожидала от Сталина претворения в жизнь Ялтинского и Потсдамского соглашений. Считая соглашение обязательным только в том случае, если оно правильно отражает баланс сил, Сталин ждал, что демократические страны будут настаивать на своих правах тем или иным способом, который даст ему возможность проанализировать плюсы и минусы выполнения этого соглашения. А до этого Сталин бы тянул время, набирая как можно больше переговорных плюсов в ожидании конкретного шага — или того, что Сталин считал конкретным шагом, — со стороны демократических стран.

Казалось, этот момент наступил в начале 1950-х годов. Соединенные Штаты в 1947 году запустили в действие «план Маршалла» и дали старт Организации Североатлантического договора в 1949 году. Под эгидой Запада возникла Федеративная Республика Германия. Изначальная реакция Сталина была типично агрессивной: отсюда блокада Берлина, переворот в Чехословакии и его одобрение вторжения в Южную Корею. Тем не менее Соединенным Штатам удалось шаг за шагом создать сферу влияния, охватывающую все передовые в промышленном отношении страны мира.

Со своей стороны Сталин преуспел в сооружении пояса безопасности в Восточной Европе — это достижение, которое так или иначе равнялось расширению собственной слабости. Как мастер силовых расчетов, он обязан был понимать, и, вероятно, лучше, чем руководители демократий, что то, чего он добился, не было истинным приращиванием мощи и что с точки зрения баланса орбита сателлитов окажется стоком, через который будут истощаться советские ресурсы. В противоположность этому страны НАТО и Япония демонстрировали огромный потенциал индустриальных резервов. Долгосрочные тенденции, столь любимые марксистскими аналитиками, благоприятствовали американской сфере влияния. Если смотреть с точки зрения реальной политики, то империя Сталина оказалась в большой беде.

Руководимая Америкой группировка во время Корейской войны, если можно так выразиться, приобрела первый военный опыт и создала обширный военный потенциал. Сталин, похоже, отдавал себе отчет в том, что его вызов единству демократических стран рикошетом ударил по нему самому. Его безжалостная и тяжеловесная политика по отношению к Восточной Европе сплотила единство западной коалиции и обеспечила выход на арену перевооруженной Германии.

Гармоничный мир, принятый на веру американским мышлением военного времени, превратился в два вооруженных лагеря, каждый был одержим страхом, на поверку оказавшимся беспочвенным. Американские руководители усматривали в Корейской войне советскую стратегию заманивания Америки в конфликты отдаленной Азии для облегчения советского нападения на позиции союзников в Европе, что было величайшей переоценкой как советской мощи, так и методов Сталина. Ни на одном из этапов своей карьеры этот скрупулезный и хитрый аналитик не бросал на чашу весов все сразу. В то же самое время Сталин воспринимал наращивание мощи Западом не как оборонительное мероприятие, каким оно и было на самом деле, а как предлог для военного противостояния, которого он всегда опасался и которого последовательно стремился избегать. Обе стороны, по существу, готовились к такому развороту событий, какой не отражал намерений ни одной из них, — к прямому полномасштабному вызову.

Сталин не хотел проверять на практике реальность своего кошмара. Как только Сталин оказывался перед лицом возможности возникновения военного конфликта с Америкой, он неизменно отступал. Он сделал это в 1946 году, когда Трумэн потребовал вывода советских войск из Иранского Азербайджана, и он покончил с блокадой Берлина 1948–1949 годов прежде, чем она перешла в фазу военных действий. Теперь он энергично взялся за ликвидацию конфронтации, которую сам же и породил, подавая сигнал о предстоящей перемене курса при помощи одного из туманных заявлений, на которые он был мастер.

В данном случае подход Сталина был исключительно бестолковым, поскольку он не хотел давать даже малейшего намека на собственную слабость противнику, который был в процессе формирования политики с позиции силы. Его целью было показать, что он желает избежать конфронтации, но так, чтобы никто не заподозрил, будто он от нее уклоняется. Предлогом такого поведения Сталина явилась точка зрения, высказанная в сугубо теоретическом труде, опубликованном за несколько лет до этого экономистом Евгением Варгой[703]. Автор утверждал, что капиталистическая система стабилизируется и, следовательно, исчезает фактор неизбежности войны внутри этой системы. Если Варга был прав, то стратегия, которую Сталин проводил, начиная с 1920-х годов, — игра на разногласиях между отдельными капиталистическими странами — переставала работать. Капиталисты не только не воевали друг с другом, но и могли зайти так далеко, что смогли объединиться против родины социализма. Именно возможность достижения такой цели преследовало создание НАТО и японо-американского союза.

Сталин противопоставил этой аргументации тщательно продуманное собственное сочинение, озаглавленное «Экономические проблемы социализма в СССР» и опубликованное в октябре 1952 года, накануне предстоящего съезда партии[704]. В своей статье Сталин вновь осветил постулаты истинной коммунистической веры, провозглашенные им в 1934, 1939 и 1946 годах, имея в виду, что капитализм не только не стабилизировался, но стоит перед лицом все набирающего скорость кризиса:

«Говорят, что противоречия между капитализмом и социализмом сильнее, чем противоречия между капиталистическими странами. Теоретически это, конечно, верно. Это верно не только теперь, в настоящее время, — это было верно также перед Второй мировой войной. И это более или менее понимали руководители капиталистических стран. И все же Вторая мировая война началась не с войны с СССР, а с войны между капиталистическими странами»[705].