Дипломатия - Генри Киссинджер

Макартур почти наверняка был прав, утверждая, что «Китай использует против нас максимум своих сил»[699]. Что же касается Советского Союза, то ему предстояло бы решать, оправдывает ли себя риск всеобщей войны (в свете американского ядерного превосходства и советской экономической слабости) из-за американского продвижения на сравнительно короткое расстояние от 38-й параллели до горловины полуострова. Конечно, Китай с этим не смирился бы, но и не воевал бы, а сохранял бы угрожающую позу, как только такая линия была бы установлена. Но эта ситуация не слишком бы отличалась от той, которая в итоге сложилась вокруг 38-й параллели. Китай почти наверняка прекратил бы свои угрозы, если бы в его политике возобладал страх перед советской агрессией и он стал бы двигаться в направлении Соединенных Штатов. Если бы первый же коммунистический вызов Соединенным Штатам закончился явной неудачей, то прочие воинственные силы повели бы себя с гораздо большей осторожностью в таких районах, как Индокитай. А китайско-советский разрыв стал бы все больше усиливаться.

Весной 1951 года новое американское наступление под командованием генерала Риджуэя пробивало себе путь на север при помощи традиционной американской тактики брать противника измором. Был освобожден Сеул, пересечена 38-я параллель, как вдруг в июне 1951 года коммунисты предложили переговоры о перемирии. В той ситуации Вашингтон приказал прекратить наступательные действия; с этого момента все операции на уровне батальона и выше подлежали утверждению верховным главнокомандующим — такой жест, по мнению администрации Трумэна, улучшил бы атмосферу на переговорах, демонстрируя китайцам, что Вашингтон вовсе не нацелен на победу.

Это был классический американский жест. Вследствие убежденности в том, что мир это нормальное явление, а проявление доброй воли в порядке вещей, американские руководители обычно стремились облегчить переговоры, устраняя элементы силового воздействия и демонстрируя в одностороннем порядке свою добрую волю. На самом же деле на большинстве переговоров такие односторонние демонстрации лишают переговорщика козырей. Обычно дипломаты редко платят за уже оказанные услуги — особенно в военное время. Как правило, именно давление результатов действий на поле боя вынуждает идти на переговоры. А снятие такого давления снижает стимулы у противника вести переговоры всерьез и толкает его на затягивание переговоров в расчете на возможные дополнительные односторонние жесты.

Именно это и случилось в Корее. Американская сдержанность позволила Китаю прервать процесс, в котором его армия перемалывалась благодаря американскому материально-техническому превосходству. И потому с того момента без особого риска китайцы могли пользоваться военными операциями, чтобы наносить потери и усиливать разочарование в Америке и внутреннее давление, направленное на скорейшее окончание войны. Во время передышки коммунисты заняли почти неприступные позиции в непроходимой горной местности, постепенно исключая угрозу со стороны Америки возобновить военные действия[700]. Результатом этого стала затянувшаяся война на истощение, которая пришла к концу лишь потому, что установилось болезненное равновесие между ограниченными физическими возможностями Китая и психологическими барьерами со стороны Америки. И при этом цена патовой ситуации оказалась такова, что число жертв, понесенных Америкой за период переговоров, превысило их количество за весь предшествующий период полномасштабной войны.

Безвыходное положение, к которому стремилась Америка, распространилось как на военный, так и на дипломатический фронт. Воздействие военного тупика на войска красочно описано официальным британским наблюдателем бригадиром А. К. Фергюсоном:

«Мне представляется, что известная цель сил ООН в Корее, заключающаяся в том, чтобы «отразить агрессию и восстановить мир и безопасность в регионе», сформулирована слишком неопределенно, чтобы при данных обстоятельствах поставить перед верховным главнокомандующим на данном поле боя военную задачу, достижение которой привело бы к завершению военных действий. …Многие британские и американские офицеры и военные разного состава уже задавались вопросами типа «Когда закончится война в Корее?», «Когда, по вашему мнению, войска ООН могут быть выведены из Кореи?», «В чем состоит задача нашего пребывания в Корее?». Такие вопросы приводят меня к мысли, что до тех пор, пока перед британскими и американскими силами в Корее не будет поставлена какая-то конкретная задача, на которой им следует сосредоточиться, командующему на поле боя будет очень трудно поддерживать их боевой дух…»[701]

Предпочтя тупик, Америка впервые после войны по-крупному изменила консенсус в области своей внешней политики. Для Макартура и его сторонников Корейская война была сплошным разочарованием, поскольку введенные для нее ограничения гарантировали военно-политический тупик. Для администрации Трумэна война в Корее была кошмаром, поскольку она носила характер слишком большой войны из-за своих политических целей и слишком малой войны с точки зрения стратегической доктрины. Макартур стремился к решительной схватке по поводу Кореи, даже если бы это повлекло за собой войну с Китаем, в то время как администрация предпочитала беречь силы Америки на случай отражения советского рывка в Западную Европу, предусмотренного теорией сдерживания.

Таким образом, война в Корее отразила как силу, так и ограниченный характер политики сдерживания. С точки зрения традиционной государственной политики Корея была полигоном для испытания в целях определения разграничительной линии между двумя соперничающими сферами влияния, находившимися тогда в процессе формирования. Но американцы воспринимали этот конфликт совершенно иначе: как столкновение между добром и злом и как схватку от имени всего свободного мира. Такая интерпретация наполняла действия Америки могучим побудительным мотивом и исключительной самоотверженностью. Она также заставляла политику сдерживания колебаться между практическим и пророческим. Великие акты созидания, такие, как восстановление Европы и Японии, осуществлялись при наличии серьезнейшей недооценки нюансов и исключительной переоценки советских возможностей. Вопросы, которые можно было облечь в моральные или юридические формулы, разрешались хорошо и тщательно; но одновременно проявилась тенденция к концентрации внимания скорее на доктрине, чем на той цели, выполнению которой она была призвана способствовать. Оценивая степень успеха Америки в Корее, Ачесон в меньшей мере интересовался исходом столкновения на поле боя, чем утверждением концепции коллективной безопасности: «Идея коллективной безопасности была подвергнута испытанию и выдержала его. Нации, являющиеся приверженцами коллективной безопасности, показали, что могут держаться вместе и сражаться вместе»[702]. Утверждение принципа коллективной безопасности оказалось гораздо важнее конкретного результата, когда удалось уйти от поражения.