Источник - Джеймс Миченер

Но старик не повернулся, продолжая смотреть вперед. Если этот прекрасный город теперь лежит в руинах, он не почтит развалины даже взглядом, а к полудню и озеро, и былое великолепие города исчезли из вида. Он даже не попрощался с ним. Но вечером, когда изгнанники спустились в пологую долину, откуда Тверия была больше не видна, старик отделился от остальных и повернулся лицом в ту сторону, где когда-то стоял город Ирода – это прекрасное создание рук человеческих с горячими банями на берегу озера, где мудрецы толковали под сенью виноградных лоз, обвивающих беседку, – и он в молитве преклонил колени; мысли его были направлены не к Богу, не к памяти о Тверии, а скорее к той пещере, что скрывалась в холмах над городом: «ребе Акиба, дай мне твое мужество на все те годы, что ждут нас впереди. И пусть в Вавилоне меня осенит любовь Бога, которой ты был наделен». И к утру маленький старик повел своих евреев из Палестины в долгое изгнание диаспоры, которое длилось почти шестнадцать столетий.

Так Макор в четвертый раз за свою историю был избавлен от евреев. Их уничтожал Сеннахериб. Их брал в плен Навуходоносор и угонял в рабство Веспасиан, но каждый раз странники возвращались отстраивать свое любимое селение. Но теперь натиск Византии угрожал такой их судьбе, потому что тут была замешана религия, и изгнание могло затянуться надолго.

Когда ушел последний еврей, Марк исчез в сирийской пустыне, откуда годы спустя вернулся знаменитым богословом. Иоанн-каменотес взялся ровнять место, где когда-то стояла синагога, расчищая площадку под церковь, и с каждым камнем, что он поднимал, в сердце его ворочалась боль. Маленькие животные, изображения которых он высекал с такой любовью, были раздроблены ударами бунтовщиков; резные притолоки выворочены; исчезли бегущие линии свастик, колонны снесены, а картина, выложенная на полу, выщерблена и раздроблена. Единственное, что оставалось, – это стереть всю память об этом месте, отложив в сторону те камни и осколки колонн, что еще могут пригодиться. Каменотес приказал своим рабочим извлечь уцелевшие колонны и наложить железные обручи в тех местах, где они треснули. Он привел женщин, чтобы те собирали в корзинки кусочки мозаики и очищали их для повторного использования, но, когда на месте синагоги поднялась новая церковь и пришло время выкладывать мозаичный пол, Иоанн понял, что, пусть даже в его распоряжении была вся та мозаика, что и раньше, он не в состоянии вернуть к жизни радостные воспоминания своей молодости.

Орнамент, вырезанный на плите белого известняка для украшения мечети Омара, в которую мусульмане превратили церковь Святой Марии Магдалины в Макоре. Установлен 18 октября 644 г. н. э. Панель с крестами врезана в орнамент крестоносцами из Германии 24 мая 1099 г. н. э. Спрятана днем 26 мая 1291 г. во время осады города.

Когда здесь обосновались первые арабы, евреи жили в Макоре две тысячи восемьсот тридцать семь лет, но тот воитель, который привел сюда мусульман, был необычным человеком. Его появление было предугадано временем.

Холодным дождливым утром 22 ноября 635 года, когда над городом Табария только занимался рассвет, два эскадрона арабских всадников остановившихся в переполненном караван-сарае около озера, седлали своих верблюдов. Им предстояло принять участие в важном начинании результаты которого должны были, ни мало ни много, определить судьбу ислама в Палестине и Африке. Наездники первого эскадрона, судя по мельканию их белых плащей в отсветах лагерных костров, были возбуждены и громогласны – они готовились к опасной задаче, и лезвия их кривых сабель зловеще посверкивали. Их возглавлял невысокий и жилистый араб, полный неиссякающей энергии. Его решительные отрывистые команды, которые он отдавал шепотом, напоминающим шипение змеи, говорили о безжалостности, с которой он бросал своих воинов пустыни на богатые византийские города. Он прохаживался меж них проверяя крепость седельных подпруг и надежность поясов с мечами на лицо его то и дело падали красноватые отблески пламени костров и он казался демоном мщения, нависшим над окраиной Табарии готовым к яростному удару. Наконец, не в силах больше сдерживать нетерпение и не дожидаясь официального приказа из тихого домика штаб-квартиры, он прыгнул в седло своего серого мула, с силой пришпорил его и повел своих солдат в темноту, стоящую за воротами, крича: – На Цфат! Аллах поведет нас!

Бродяги, пристроившиеся в лагере, провожали их радостными криками, а воины еще остающиеся на месте, деловито прикидывали:

– К вечеру Цфат будет арабским. Пусть даже из его жителей никого не останется в живых и с домов будут снесены крыши, но город перейдет в руки арабов.

Когда первый лихой эскадрон исчез, в рассветном сумраке стали видны и остальные обитатели караван-сарая: они не седлали животных и вообще не суетились. Они спокойно и деловито прохаживались меж своих верблюдов, понадежнее крепя вьюки и подтягивая подпруги, словно собираясь в торговую экспедицию, в которой все известно, кроме цены на сукно. Все они были арабами и проявили себя при штурме Дамаска и взятии Табарии. Они составляли одну из лучших частей арабской армии, и, пока неукротимые всадники Абу Зейда жгли Цфат и расправлялись с его защитниками, их держали в резерве – им предстояло принять участие в самой важной части этого похода.

Их предводитель стоял у колонны, поддерживавшей крышу караван-сарая, – высокий стройный человек в серой куфье, головном платке, который спускался до талии, и в многоцветном халате, сшитом из разнообразных полосок материи. На нем были массивные сандалии и широкий пояс, сплетенный из козьей шерсти, на котором висела кожаная петля с саблей. Тридцати с небольшим лет, он был смугл и немногословен. Держась в тени, он наблюдал, как его люди готовили боевое снаряжение, а затем приказал одному из воинов проверить, напоены ли животные. Он с удовольствием смотрел на табун из сорока с чем-то лошадей, которые спокойно стояли в центре караван-сарая, – прекрасные животные, доказавшие свою отвагу в битве под Дамаском. Они еще не были оседланы, но поодаль стояли три больших верблюда, нагруженные их сбруей, включавшей и запасные седла, и высокий человек в многоцветном халате неторопливо, как обыкновенный купец, осмотрел верблюдов, убедившись, что среди их багажа находится и его собственное седло красной кожи. Затем он вернулся к колонне, откуда стал изучать восточную кромку неба – звезды над Табарийским морем стали меркнуть в первых проблесках восхода.

Его звали Абд Умар, и первая часть имени гласила, что он родился рабом: отцом его был неизвестный воин пустыни, а матерью – черная рабыня-абиссинка, захваченная во время одного из рейдов на юг, но он никогда не знал своих родителей. Он вырос в арабском городе Ятрибе и провел годы молодости, водя караваны верблюдов из этого торгового центра за семьсот миль в Дамаск и обратно. Он говорил на арабском и греческом языках, и, когда арабы хлынули из пустыни, неся с собой новое послание миру, он нашел себе место в рядах их армий и завоевал уважение и ответственный пост среди племенных вождей. В каком другом народе раб-полунегр мог занять столь почетное место? Ибо Пророк сказал, что, когда Аллах создавал человека, он собрал пыль со всех концов земли; она была и красной, и черной, и белой, но все люди созданы из того же праха и все они братья между собой.