Тысяча жизней - Жан-Поль Бельмондо

Выйти из этих потасовок без синяков и шишек равносильно чуду. Я меньше рискую получить колотушек на ринге, чем в этих грубых стычках без правил, потешных, как бой подушками между юными дикарями. И я проявляю не меньше азарта, чем другие, пользуясь уроками Авиа-Клуба. Я тоже раздаю хуки слева и справа, но ограниченное пространство не дает мне уклоняться от ударов благодаря кульбитам и другим акробатическим трюкам. Меня неизбежно прижимают к стене, к барной стойке или к другим драчунам. Ничего не поделаешь. И я выхожу с новой прелестью вдобавок к моему кривому носу, лиловому глазу (речь не о радужке) и желто-бирюзовым отметинам на щеках.

В то время я играл в «Укрощении строптивой» с Жаном Маре, и он, видя, как я выхожу на сцену с разукрашенным во вчерашних потасовках лицом, восклицал: «Да чем же ты занимаешься по ночам?»

Когда я не ныряю в одиночку в бурные воды Центрального рынка, то валяю дурака вместе со всеми, с развеселой компанией из Консерватории: Жаном Рошфором, Жан-Пьером Марьелем, Бруно Кремером, Мишелем Боном, Пьером Вернье, Анри-Жаком Юэ, Анри Пуарье, Клодом Брассером…

Я получил в ней, с помощью Юбера Дешана, амбициозное прозвище Пепел, бродяги в исполнении Жана Габена в «На дне» Жана Ренуара, и горжусь этим. Носить другое имя, не данное мне при рождении, – знак моей популярности и моих устремлений. Мне отнюдь не неприятно называться персонажем Габена в фильме, который я считаю шедевром, – совсем наоборот.

Будучи Пеплом, прежде чем стать Бебелем, я вписался в галерею невероятных персонажей, сделав их своей приемной семьей. Самый из них волосатый, так называемый Мусташ («Усы») – эксцентричная фигура квартала с достаточно впечатляющей растительностью под носом, чтобы заслужить свое прозвище, профессиональный борец и организатор двух легендарных любительских автогонок Star Racing Team. Он блистает ночами в «Алькасаре» со своим другом Жаном-Мари Ривьером и составляет нам веселую компанию на террасах кафе, которые мы колонизируем; его смех даже послужил звуковой дорожкой к моей встрече с нежной Элоди. Его роднит с командой моих друзей-актеров чувство границ (вернее, их незнание).

Но пальма первенства в безумии бесспорно принадлежит гиганту, в прошлом укротителю хищников и культуристу, отмеченному почтенным титулом Мистер Франция: Марио Давиду. У него идеи анархиста-психопата и все физические данные, чтобы воплотить их на деле. С него станется ошеломить парижан, прокатившись на тракторе и забавы ради припарковав его у бутика или ресторана, куда он направляется.

С ним мы однажды вечером перекрыли движение на улице Сен-Бенуа, и нас увезли в полицейской машине, присланной для восстановления порядка. А ведь мы невиновны: в нашей акции не было ничего политического, и мы не проявляли никакой враждебности к автомобилям.

Наши требования ближе к философии анархистского типа. Наша цель – удовольствие любой ценой; наш путь – свобода. И наш зеркальный шкаф, Марио Давид, исследует ее до конца. У него редкий дар везде, где бы он ни был, сеять смуту, пропорции которой вызывают наше всеобщее уважение.

Однажды на моих глазах, единственно ради удовольствия устроить бардак, он создал пробку на площади Этуаль. Резко затормозил и, заглушив мотор, выскочил из машины с видом раздраженного грубияна. А когда к нему подошел ажан[16] и потребовал проезжать, пожаловался на воображаемого хама, который его якобы «подрезал». Мало-помалу машины вокруг Триумфальной арки останавливаются, одни застопорены абсурдным диалогом полицейского и Марио, другим просто любопытно посмотреть на этот импровизированный гиньоль[17].

Марио Давида я знал и как актера. Мы оба играли в очень популярной пьесе «Оскар», поставленной Жаком Моклером. Ибо учеба в Консерватории должна открыть нам двери театров. Режиссеры приходят, чтобы оценить нас, жеребят, а мы, со своей стороны, бегаем по кастингам в поисках маленьких ролей, в которых нас могут заметить великие (если повезет).

Так повезло мне: в 1953 году меня взяли в две пьесы, поочередно игравшиеся в театре «Ателье»: «Замор» Жоржа Неве, с двумя друзьями, Ивом Робером и Андре Версини; и «Медея» Жана Ануя, где блистал в роли Ясона Жан Серве – с которым я встречусь много лет спустя в роли отца Франсуазы Дорлеак в «Человеке из Рио», – а детоубийцу-отравительницу играла восхитительная Мишель Альфа, в которую я был тайно влюблен. Пьеса Ануя для меня – лучшая новость, ибо нет ничего эффективнее последнего произведения известного автора, чтобы заполнить театры и обеспечить актерам несколько месяцев оплачиваемой работы. И это лучшая учеба.

Трагическая героиня, такая, как Медея, должна была бы принести мне счастье, приведя меня к порогу славы и материального благополучия. Но, увы, критика с ее язвительным пером опровергла прогнозы. После первого представления поток очень нелицеприятных статей обрушился на «Медею», которая продержалась в репертуаре всего шестнадцать дней. Я посмеялся над этим с друзьями – я, ухитрившийся поучаствовать в единственном провале Ануя. Из этого злоключения я сделал вывод, что само понятие гарантии в театре не работает. Предвидеть, что зрителям понравится пьеса, фильм или скульптура, – все равно что предсказывать направление ветра над океаном. Непредсказуемость правит бал.

К счастью, я не успел отчаяться от своей неудачи, ибо меня пригласили играть со «звездой» эпохи, сделавшей карьеру на сногсшибательной сцене: Жаклин Готье, с этим светилом, воссиявшим в «Белой королеве» в постановке Жана Мейера в театре «Мишель». А два года спустя, уже закончив Консерваторию, я достиг горних высот, сыграв с Пьером Монди в «Оскаре», водевиле Клода Манье, в театре «Атене».

Эту роль я получил благодаря Марии Паком, которая хорошо знает бары моих ночных странствий. Жаку Моклеру нужно заменить Клода Риша: ему требуется актер немедленно, в этот же вечер. Когда, обойдя злачные места шестого округа, Мария отыскала меня, изрядно пьяного после долгих часов празднования уже не помню чего, она потащила меня прямиком к режиссеру домой на прослушивание.

Несмотря на уровень алкоголя в крови, у меня хватило присутствия духа отказаться от роли из лояльности по отношению к моему другу Клоду Ришу: я полагал, что его по-тихому убрали в мою пользу. Мне клянутся, что нет, что я вовсе не вытесняю друга, что он просто занят в другом спектакле. Это неправда. Как ни убедительны их аргументы, я все же предпочитаю позвонить Клоду, который подтверждает мне, что он уволен, и заклинает согласиться. Если его сменю я, ему будет не так больно.

Во мне просыпается азарт: я должен войти в готовый спектакль, выучить текст всего за две недели. У меня большая роль, есть где развернуться. «Оскар» – пьеса, построенная на каскаде комических реплик, бурлескных ситуаций, смачных сюрпризов. И я выкладываюсь в ней каждый вечер, я счастлив быть в своей стихии на сцене и иметь возможность валять дурака с Марио Давидом за кулисами. Критика не превозносит меня, но и не хулит, и я могу спокойно продолжать забавляться.