Пропавшие - Джейн Кейси

Перед глазами у меня все плыло от усталости, и я выключила свет и потащилась в гостиную, где начались вечерние новости. Я села рядом с мамой на диван, нарочно откинувшись на подушки, чтобы она не могла увидеть моего лица, не повернув головы. Я хотела иметь возможность спокойно посмотреть новости, не беспокоясь, что она подумает.

Надписи пробежали поверх фотографии Дженни, школьного снимка, сделанного пару месяцев назад. Галстук тщательно повязан, как в жизни никогда не бывало, а волосы забраны в аккуратный хвост. Натянутая улыбка; фотограф, вспомнила я, вызывал раздражение — брюзга, обращавшийся с девочками как с идиотками. Он ни одной из них не понравился. Я рассматривала изображение на экране, пытаясь сопоставить с тем, что услышала от Блейка. Можно сказать, она была на четвертом месяце беременности… но с экрана на меня смотрело лицо ребенка. И ведь я знала, это настоящая Дженни. Я видела ее почти каждый день с тех пор, как пришла работать в эту школу, и разговаривала с ней сотни раз. В данном случае фотография, предоставленная средствам массовой информации, отстает от реальности жертвы, которая или пристрастилась к наркотикам, или взбунтовалась, прежде чем встретить свой злосчастный конец. На фотографии Дженни действительно выглядела приятным, добродушным ребенком. Я считала ее невинной, тихой, честной. Как я могла так ошибаться?

Серьезный, в строгом костюме диктор коротко изложил то, что стало общеизвестным о смерти Дженни. Сообщение открывалось съемками на пресс-конференции: сначала Викерс, затем сами Шеферды. Резкое освещение камер выделило темные круги у них под глазами, складки по бокам рта Майкла Шеферда. Я надеялась, это подтолкнет кого-нибудь к контакту с полицией, что бы ни говорил Блейк. Сцена сменилась, репортера теперь показывали на улице, школа находилась у него за спиной. Я узнала эту женщину по пресс-конференции — она сидела в самом первом ряду. Тогда я подумала, как она привлекательна, с дугами темных бровей, подчеркнутой линией скул и широким ртом. При дополнительной подсветке ее красная блузка и блестящие черные волосы тоже хорошо и живо смотрелись на экране. Ее голос с тщательно отработанными модуляциями и нейтральным выговором не принадлежал никакому социальному классу. Я заставила себя вслушаться в ее слова.

— Итак, теперь мы знаем имя жертвы, Дженнифер Шеферд, и как она умерла; судя по всему, полиции известно что-то еще, но нам об этом не говорят. Остаются вопросы: где она утонула и как оказалась в лесу недалеко от своего дома, — и, конечно, самый важный из них: кто ее убил?

Снова пошла сделанная заранее запись. На этот раз показали Шефердов, идущих к зданию школы, и Вэлери, действующую как мощный маленький ледокол, чтобы проложить для них дорогу сквозь толпу. Голос журналистки продолжал за кадром:

— Для родителей и родных Дженни это страшное испытание. Для ее подруг учениц, — и здесь изображение сменилось на группу стоящих вместе и плачущих девочек, — тревожное напоминание: мир жесток. А для всех, кто знал Дженни, — ужасная утрата.

На последних двух словах изображение снова поменялось. Раскрыв рот, я пялилась в экран, узнав Джеффа Тернбулла, который обнимал молодую женщину с кудрявыми светлыми волосами, спадавшими на спину, маленькую стройную женщину, которая казалась смущенной. Это я. Все мое тело до единой мышцы свело от откровенной неловкости. И надо же им было изо всех сюжетов, которые они могли включить, изо всех эмоциональных образов, которые сочли возможным использовать, выбрать именно этот. Я вспомнила, о чем тогда думала: мне безумно хотелось сбежать от него.

— Невероятно, — одними губами произнесла я, тряхнув головой. Мама тупо смотрела в экран.

— Луиза Шоу в Суррее, спасибо, — сказал диктор, поворачиваясь лицом к другой камере, картинка с еще продолжавшейся записью появилась на экране у него за спиной.

Я ожидала, мама отметит тот факт, что ее дочку показывали в новостях, но она по-прежнему таращилась пустым взглядом в экран, полностью поглощенная сюжетом о налогах на воду. Может, она меня не узнала. Что ж, по крайней мере не пришлось объясняться. Я чувствовала невероятную усталость. Мне было достаточно на сегодня, на неделю, вообще.

— Я иду спать, мама.

— Спокойной ночи, — автоматически отозвалась она, не отдавая себе отчета в том, что за окном еще даже толком не стемнело и я иду в постель на два часа раньше обычного. Я оставила ее, уставившуюся в экран. Если бы мне пришлось держать пари, я бы поставила на то, что в голове у нее был только Чарли.

Лампочка в светильнике над раковиной в ванной комнате перегорела. Верхний свет придавал моему лицу сероватый оттенок, моя кожа казалась мертвенной, губы — голубыми, глаза попали в тень и выглядели тусклыми и темными. Я пристально смотрела на себя в зеркало ванной комнаты, вспоминая о Дженни. На мгновение я увидела ее такой, какой она была при жизни, затем — какой нашла в лесу. Во втором образе что-то отсутствовало — то, что делало ее той, кем она была. Это исчезло. «Задуть огонь, потом задуть огонь».[2]

Шекспир правильно это заметил вместе со своим бедным, сбитым с толку кровожадным мавром. «Срывая розу, как я верну ей животворный рост? Она увянет».[3]

Я выключила свет в ванной комнате, нашла дорогу к кровати в полумраке и со вздохом забралась под одеяло. Дожидаясь сна, я разглядывала потолок. Мне бы испытывать злость, печаль или какую-то решимость, но я чувствовала в основном оцепенение.

Наутро я поехала в школу без особого удовольствия. Я вынуждена была там находиться; Элейн совершенно ясно дала понять: учителя должны явиться, даже если не будет учениц. Я ожидала, что немало моих коллег смотрели новости, и от предчувствия неловкости у меня покалывало кожу. Но первыми, кого я увидела, подъехав к воротам школы, оказались девочки из класса Дженни: Анна Филипс, Коринна Саммерс и Рейчел Бойд. Они были не в школьной форме, а в джинсах и толстовках с капюшонами. Когда я въехала на территорию, они, смущаясь, стояли в обнимку перед бесчисленными камерами и репортерами, по-прежнему осаждавшими школу. Но ощущалось что-то искреннее в их проявлении чувств, что-то настоящее — лица девочек были в пятнах от слез, покрасневшие, а не ухоженные, на потребу камеры. Я припарковалась в первом же подходящем месте и выскочила из машины, возвращаясь к своему долгу телохранителя, советчика или друга — что им понадобится больше.

Они возлагали цветы, поняла я, подойдя ближе. Вдоль школьной ограды протянулся импровизированный мемориал с открытками, плюшевыми медвежатами, даже с воздушными шариками и плакатиками с вырезанными из газет фотографиями. Лицо Дженни раз за разом возникало на расплывчатых, плохой печати снимках. И разумеется, лежали букеты цветов, безвкусные в своей веселой оберточной бумаге. В ярком солнечном свете бледно мерцали свечи. Дожидаясь, пока девочки закончат свое маленькое бдение, я прошлась вдоль ограды, читая некоторые открытки и плакатики: «Маленький ангел, тебя забрали слишком рано. Мы не забудем тебя, Дженнифер. Хотя я тебя не знала, я буду всегда тебя помнить…» Все это говорило об отчаянной потребности людей поучаствовать в трагедии, показать, как она их тронула. Впечатляющая бесполезность.