И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

– Вставай, дура! – ворвалась в дом Крыстына. – Вставай! Детей в охапку и бежим!

Хана вскочила, младенец заплакал.

– А что делать?

– Бежать! Детей уводи. Детей! – Она схватила за руку своего Степку и побежала.

Хана в растерянности вцепилась в первое, что попалось под руку, – одеяло, кастрюлю, в которой было немного еды. Подхватила новорожденного младенца, толкнула к выходу старших. Не успели выбежать на улицу, как произошел первый толчок. Голова закружилась, земля под ногами зашевелилась, деревья и дома подпрыгнули, где-то раздался треск – обвалилась крыша. Хозяева завопили, забегали, как куры вокруг своего насеста, но было поздно.

На улице уже собралась толпа. Люди галдели, кричали что-то. Она глазами искала Ханоха, но его нигде не было. Дети плакали. Бабы громко переговаривались. Солнце ушло, воздух стал пыльным и горьким.

– Что это? Что это? – спрашивала Хана.

Ей что-то отвечали, она не понимала. Кругом гвалт, воздух висит, земля дрожит…

– Ну, будем устраиваться, – вздохнула Крыстына и уселась на тюки, которые она выволокла из дома. Привычная к таким природным явлениям, она, казалось, и не испугалась совсем. Семеро ее детей, все белокурые, вихрастые, чумазые, стояли в ряд. Тут же вертелся ее муж – вертлявый, хитроватый.

– Как это устраиваться? – удивилась Хана. – Я не понимаю.

– А чего тут понимать? Пока все тихо, будем ждать, – презрительно отвечала Крыстына.

– Чего?

– Как чего? – И лицо ее исказилось брезгливостью, будто червяка проглотила. – Новых толчков.

– Но почему здесь? – все не могла взять в толк Хана.

– Вот дура, – обратилась соседка к мужу с победным видом, – ну не в доме же! А ну стены повалятся? Тебе на голову.

– А-а, – согласилась Хана.

Саманные домишки с глинобитными крышами и земляными полами, стоящие в два ряда, чуть не налезая друг на друга, покосились от первых ударов, но выстояли. Эти маленькие круглые дома делали из смеси глины, песка, земли, соломы и воды. Укладывали их вручную, вылепливая дом нужной формы и размера. Толстые стены зимой хранили тепло, а летом охлаждали. На дороге, там, где обычно ездят брички, сидели люди – на тюках с вещами, на одеялах, подушках, сундуках.

Потом – второй сильный удар, земля подпрыгнула, и домишки попадали и посыпались. Дом крякнул, хрустнул, как скорлупа, и развалился на части.

Послышался визг, треск, грохот. Саманные домики разрушились, под их толстыми стенами были похоронены вещи, мебель, продукты, одежда, невезучие их хозяева, не успевшие выбежать.

Большой двухэтажный деревянный дом, стоявший как раз рядышком с домиком Ланцбергов, принадлежащий купцам Еремеевым, загорелся.

Гудят церковные колокола, носятся как исступленные люди, мечутся хозяева, плача и не зная, как спасти свой скарб. Дом трещит, балки и перекрытия внутри него рушатся, падают с сухим треском вниз, окна лопаются, из них вылетают языки пламени, а несчастные хозяева готовы броситься в самое адово пекло, лишь бы унять его пожирающую мощь; их силой останавливают соседи. Приезжает пожарный расчет. Вытягивают лестницу, тащат шланги, льют воду. Пожар, кажется, разгорается с новой силой. Тут уж и соседи, оторвавшись от своих развалин, бегут с ведрами воды тушить пламя.

«Плах-х-х, плах-х-х, плах-х-х», – обрушивается на огонь вода. Тот урчит, сопротивляется, чуть утихает, но вновь набирает силу, вновь лижет все вокруг своим кровавым языком.

«Плах-х-х, – шипит вода из шлангов, продолжая борьбу. – Плах-х-х».

Наконец огонь смиряется и утихает. Выпускает последний дымок и исчезает.

В этой суматохе Хана с трудом отыскала Ханоха, который прибежал на крики. Он схватил старших – Моисея и Ицхака, подхватил девочку-младенца, и все вместе побежали они в подвал синагоги – укрыться на случай, если снова начнутся толчки.

Так сидели они долго. С полдня, наверное. А потом вышли и с опаской отправились домой.

От их саманного домика не осталось почти ничего – только горстка искореженной глины да крыша, убого и нелепо покрывавшая это пепелище. И самое обидное было то, что земляная стихия уничтожила его, а горевший рядом купеческий домина, исторгший из своего ядра невероятные запасы разрушительной мощи, устоял.

Хана заплакала. Все ее усилия, все ее надежды пошли прахом! Они вновь оказались нищими, бездомными и беззащитными.

Рядом в разбросанных и забытых тюках копошились дети. Они не плакали, лишь испуганно смотрели по сторонам. Вдруг увидела она, как из сгоревшего купеческого дома вышла хозяйка – дородная баба лет сорока пяти. Волосы всклочены, лицо искривлено болью, платье задрано и разорвано. В руках она несла обугленное полено. Она поравнялась с Ханой и Ханохом и плюхнулась рядом, глядя вперед невидящим взглядом. Полено оказалось трупом маленького ребенка.

– Внучок, – почти неслышно сказала она, будто бы в воздух, – не уберегли.

И, обняв почерневшее тельце, зарыдала утробно и безутешно.

Несколько суток Верный был без воды. Не осталось ни одного неповрежденного здания. Погибли люди, околел скот. Город был почти полностью уничтожен. Особо пострадали большие кирпичные дома – гимназия, архиерейский дом с церковью, губернаторский дом. Рухнула соборная колокольня, развалилась Покровская церковь… В горах стоял невероятный грохот, рушились скалы, перегораживая долины, а изменившие свое русло реки заливали дороги, тропы, аулы, стоянки, людей, скот.

А для Ланцбергов наступили долгие годы скитаний по разным углам, по чужим домам.

Я приходила к своей подопечной рано утром, пока солнце еще не пекло в полную силу. Обычно старуха почти не обращала на меня внимания и развлекала себя самостоятельно: подолгу сидела возле окна, и, вооружившись маленьким зеркальцем и пинцетом, выкорчевывала темные волоски, растущие на подбородке, пропалывала все еще густые брови, даже пыталась выдавливать несуществующие угри. Тут уж я не выдерживала и забирала у нее из рук оружие, после чего она, конечно, страшно на меня обижалась. Иногда она смотрела телевизор, после чего особо важные факты записывала в свою записную книжку. Например, такие: «Андропов – настоящая фамилия Файнштейн». Или «Кассандра – незаконная дочь Педро Луиджи».

Однажды она спросила меня:

– А что такое «эвтаназия»?

Я на секунду замерла.

– А вам зачем?

– Просто интересно. А по телевизору все говорят: эвтаназия, эвтаназия. А что это?

– Это когда человеку по его просьбе делают смертельный укол.

– Это как самоубийство, что ли?

– Ну да. Только гуманное.

Она надолго задумалась.

– Нет, я бы так не хотела, – сказала она наконец.