Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер

сразу. В итоге, став на руль теперь уже как на ступеньку, я вылез из опрокинутой машины, как вылезает космонавт из люка космического корабля, и поспешил к Лёве на помощь. Он сидел на траве поодаль, плохо понимая, что произошло. Тут же нас окружили люди, стоявшие в момент аварии на автобусной остановке, и принялись помогать по мере сил. Они вызвали Лёве скорую помощь, и я поехал с ним в больницу. Потом выяснилось, что автобус от удара пошел в другую сторону шоссе и там опрокинулся в кювет. В автобусе находилось двадцать шесть пассажиров. Они отделались ушибами. Водитель автобуса был пьян и долго не мог прийти в себя.

Лёве оказали первую помощь: у него была сломана ключица, а я стал звонить друзьям в Москву в надежде, что они как-то помогут. Я связался с Игорем Квашой и Володей Медведевым, объяснил ситуацию и попросил их срочно приехать. Нам предстояло устроить Лёву в больницу и отвезти машину на станцию техобслуживания. Меня волновало еще то, что многочисленные вещи, набитые в машину, разбросало на несколько метров вокруг. В конце концов все проблемы мы решили, хотя это было непросто. Сломанная ключица Лёвы еще долго давала о себе знать: вокруг всей грудной клетки ему наложили гипс, который пришлось носить около двух месяцев.

Так случилось, что именно в это время посыпались заказы на книги. За период строительства мастерских мы с Лёвой как-то особенно сблизились и благодаря единству художественных взглядов продолжили работать — рисовать — вместе. Я помню, как началась работа над книгой балетного критика Николая Эльяша «Поэзия танца» (она вышла в 1971 году, а делалась раньше) с множеством фотографий по теме балета и массой снимков фотографа Жени Умнова, с которым мы тогда тесно общались. Возникшее творческое единение приносило свои плоды: мы могли свободно копаться в архиве Жени, выбирая всё новые и новые фото, ранее не ценимые самим автором. Увлекшись темой, мы с Лёвой рисовали балерин в классе, у станка, в рабочем состоянии и на отдыхе — на так называемых шведских скамеечках. Возникла целая серия рисунков — «Балерины в классе». В моем и Лёвином творчестве утвердился сам жанр балетных зарисовок.

Следующей общей работой, увлекшей нас обоих, стала книга о цирке. Днем мы ходили в издательство, рылись в архиве Умнова, покупали продукты, обедали в ресторане, иногда смотрели какой-нибудь фильм или спектакль, отдыхали, но так или иначе настраивались на работу ночью. Честно говоря, это была Лёвина система, а я ей подчинялся, хотя сам предпочитал работать утром.

И вот мы садились трудиться, уходя «в ночное». Я долго мучился, привыкая к этому графику. Для меня это была расплата за бесконечные дневные сборы и приготовления. Лёва переносил бессонницу лучше, но его почему-то раздражало щебетанье утренних птиц — измученный Лёва разражался руганью в их адрес. Я старался его отвлечь и острил как мог. Меня забавляла эта ситуация.

Теперь, с появлением мастерских, мы могли разложить на столе сколько угодно материалов. В такой атмосфере были созданы рисунки и дизайн для книги «Советский цирк». Нам с Лёвой нравилась совместная творческая деятельность, и мы хотели ее продолжать.

На горизонте замаячило взволновавшее нас предложение знаменитого художника-выставочника Константина Ивановича Рождественского — оформить раздел «Культура» для всемирной промышленной выставки «Осака-70» при финансировании Торговой палаты. К нам он обратился, может быть, потому, что мы были молодыми, набирающими силу художниками: Лёва специализировался по книжной графике, я увлеченно работал в театре. Константин Иванович уверял, что мы будем совершенно самостоятельны в процессе работы, а в финале нам светит поездка в Японию на монтаж выставки.

То, что предложение исходило от самого Константина Ивановича, тоже многое значило. Он был величественный вальяжный человек, выглядел очень внушительно, вел себя по-светски, одевался в хорошие костюмы, носил очки в тонкой золотой оправе. За ним тянулся шлейф славы как за крупнейшим специалистом в области выставочного дизайна. Но в то время мы не подозревали ничего о прошлом Константина Ивановича, искренне удивлялись его манере рисовать, в общем-то не понимая ее. А он стремился пояснить свой замысел. Я тогда уже был, не побоюсь этого слова, мастером графики. Лёва тем более. Я видел, как рисуют архитекторы, лучшие из них, такие как Борис Сергеевич Мезенцев. Но манера Константина Ивановича Рождественского не подпадала ни под один знакомый мне тип рисования. Он держал за кончик остро заточенный карандаш тремя пальцами или как-нибудь еще в этом роде (всегда инфантильно!) и водил им по бумаге, как бы «чирикая» кроки, почти не касаясь листа, но стараясь при этом объяснить свой замысел. В таком рисовании не было манерности. В нем усматривалось стремление к смыслу. Более того, иногда мне чудилась почти брезгливость Константина Ивановича к листу бумаги, лежащему перед ним, — так нехотя он до него дотрагивался.

Это рисование — «чирикание» — долгое время было для меня загадкой. Разгадать ее я смог через тридцать лет после описываемых событий на персональной выставке Константина Ивановича в Доме художника на Крымском Валу. Рождественский оказался учеником Казимира Малевича! В семидесятые годы он это тщательно скрывал. Иначе в то время, в эпоху разгула искусства социалистического реализма, он мог жестоко поплатиться за свое ученичество, и, конечно, его никогда не выдвинули бы на руководящую должность.

Выставка в Осаке делилась на три большие части: на первом этаже располагался раздел «Космос», второй был посвящен разделу «Культура», третий назывался «Сибирь». Для оформления третьего этажа пригласили известного театрального художника Александра Павловича Васильева. Второй этаж Константин Иванович поручил нам с Лёвой. А первый делал сам с помощниками.

Промышленный комбинат Торговой палаты помещался неблизко от центра, на улице Коцюбинского, в начале Рублевского шоссе. Туда мы и ездили каждый день на своих машинах в течение полутора лет.

Подготовка выставки происходила в огромном зале центрального корпуса, который понизу делился на мастерские, а верх оставался общим для всех. Работа художников, конечно, имела свою специфику. Зал был довольно густо «заселен»: кроме занимавшихся Осакой, там были и те, кто трудился над другими проектами.

Мы с Лёвой слыли великими спорщиками: прежде чем достичь творческого согласия, мы бесконечно предлагали друг другу разные варианты и обсуждали их достоинства. Причем спорили мы, обладая сильными характерами, исключительно громко и страстно. Никто не сдавал своих позиций. Спонтанно возникали целые словесные спектакли для тех, кто слушал. А не слушать (не слышать!) находящиеся в зале не могли. Константин Иванович умолял нас вести себя тише, но безрезультатно. Думаю, отчасти поэтому в итоге меня и Лёву не пустили