Семь женщин - Ребекка Миллер

Бык… Бык на картинах Самуила… Да, там убивали быка среди других животных. На дальнем плане, на нескольких холстах. И Ифигению убивали.

— Я вовсе не думала о твоем быке.

— Как ты можешь так говорить?

Луиза посмотрела на своего быка, на его массивные бока, на маленькую голову и острые рога. Нет, она ничего не крала. Это были ее сны.

— Самуил, ты ошибаешься.

— Тебе пару раз приснился бык, и поэтому ты сочла возможным воровать мои идеи? Жертвоприношение — моя тема, моя идея. У меня ничего нет, Луиза, кроме идей и работы, а ты крадешь у меня иде…

— Я… Мне очень жаль.

— Почему ты не…

— Я не хотела… Я ничего не…

— Ты меня не предупредила. Ничего не сказала.

— Да у меня и в мыслях не было красть твоего быка!

— Как ты мо…

— Прекрати! Если я о чем-то и думала, так только о том, как это удивительно, что в наших работах есть что-то общее, такая глубокая связь… И я почувствовала, что стала ближе к тебе.

Самуил презрительно фыркнул.

— Ты насквозь порочна, — сказал он, развернулся и пошел к двери. Он был бледен.

Луиза стояла в мастерской и смотрела на свои картины. Они принадлежали ей. Их написала она, они родились в ее сознании.

Самуил позвонил ей в два часа ночи. Он звонил каждый час до семи утра. Он хотел, чтобы она уничтожила картины. Луиза плакала, умоляла его не требовать от нее этого, бросала трубку. Ее сопротивление слабело. Она становилась все менее и менее уверенной в себе. Действительно, она много раз думала о том, как бы некоторые художественные задачи решил Самуил, и время от времени перед ее мысленным взором появлялся его бык, но она не чувствовала себя виноватой, не считала, что поступила неправильно. И стиль ее работ, и форма — все было совершенно иным. Но все-таки эти работы представляли собой цикл, а Самуил всегда создавал циклы. И эти циклы были посвящены жертвоприношениям…

Самуил был прав, и это чувство прожигало разум Луизы, когда она слышала его голос из телефонной трубки. Голос был подобен карающему ангелу. Луиза вдруг стала чувствовать себя одной из тех, кто издевался над Самуилом, рвал его на куски. Она была воплощением зла.

У Луизы возникло такое чувство, будто она кого-то убила в своем сне.

В восемь часов утра Луиза взяла перочинный нож и вонзила в горло своего первого быка — в то самое место, откуда хлестала кровь. Она провела лезвием вниз по холсту, а потом резанула собственное запястье.

Из приемного покоя больницы Луиза позвонила Сэму. Крупные сосуды она не повредила, но крови потеряла немало. Сэм сразу приехал. Он сидел рядом с ней в грустной очереди людей, нуждающихся в помощи врачей. Лицо Луизы покраснело и сморщилось от слез, волосы спутались.

— Он говорит, что ему принадлежит образ быка? — с усмешкой переспросил Сэм. — А как же тогда быть с образом Христа? Его нет ни на одной из его картин? Если есть, ему придется много кому звонить. Какая чушь, Луиза!

— Ты не понимаешь, — всхлипнула она. — Я думаю, что сознательно, а может быть, даже подсознательно я позаимствовала его… его чувственность или еще что-то такое…

— Но ты же не убила курицу и не написала «Суд Париса» ее кровью. Это было бы подозрительно. Стиль твоих работ совершенно другой. К тому же у тебя всегда была склонность к мифологическим сюжетам. Знаешь, я тебе кое-что скажу. Мне работы Самуила не нравятся.

Она кивнула, соглашаясь.

— Да, не нравятся. А знаешь почему? Они вульгарны. Они тяжеловесны. Они неискренни. Это сразу бросается в глаза. Они перегружены славянским влиянием. В них нет легкости, нет правды.

Луиза не удержалась от улыбки. Тряпка, обмотанная вокруг ее запястья, насквозь пропиталась кровью. Она была десятой в очереди в приемном отделении больницы Сент-Винсент. Но рядом с ней был Сэм, а потому все было хорошо. Она посмотрела на него. Брат.

— Он сумасшедший, Луиза. Все это видят, кроме тебя.

О выставке Луизы неплохо отозвался Алан Эпштейн в «Нью-Йорк таймс». Он был в полном восторге от работ с изображением пожилых русалок. Луиза продала семь картин. Теперь у нее появился реальный шанс сделать карьеру.

На открытии выставки яблоку негде было упасть, даже Бруно с компанией явился. Большинство из присутствующих были восходящими звездами в мире искусства. Луиза улыбалась, разговаривала со знакомыми, но чувство вины, как кислота, разъедало ее радость. Она знала, почему вонзила нож себе в запястье. Она сделала это для того, чтобы не уничтожить остальные картины. Этот порыв родился во тьме ее амбиций, как Посейдон в морской пучине, и вынес ее из волн. В этом был какой-то расчет. У нее возникли нехорошие подозрения насчет себя.

На следующее утро после открытия выставки ей позвонил Самуил Шапиро. Ночью была метель, и город странно притих. Луиза шла по белым улицам на встречу с ним, и под ее сапожками поскрипывал свежевыпавший снег. Мимо нее промчался мужчина на лыжах.

Самуил ждал ее в уголке тускло освещенного кафе. Когда она подошла к столику, он встал и помог снять пальто. Она заказала горячий шоколад. Глаза Самуила были красными от слез.

— Я ошибался, — сказал он.

— Насчет чего?

— Я не должен был просить тебя уничтожить картины. Прости. Мне так жаль. — По его щеке побежала слеза. — Я просто… Все это не имеет значения, — пробормотал он, опустив глаза.

— Ты хочешь сказать, что по-прежнему считаешь, что я украла у тебя сюжет, но ты меня прощаешь.

— Я хочу сказать, что люблю тебя.

Луиза никогда раньше не видела, чтобы Самуил плакал, и расплакалась сама. На миг его глаза вспыхнули.

— Почему ты плачешь?

— Потому что все это чертовски грустно.

— Давай просто… забудем обо всем, — сказал Самуил. — И посмотрим, что будет. Думаю, я смогу измениться, Луиза.

Она была готова ему поверить. Он накрыл ее руку своей рукой, и ей стало горячо.

— Я должна уйти, — сказала она и выбежала из кафе. Она бежала всю дорогу до Кэнэл-стрит, а потом позвонила по таксофону Сэму.

До конца дня она просидела в мастерской, глядя на меняющийся свет. Пришла ночь. Луиза погрузилась в тревожный сон. Проснулась она в четыре часа утра. Перед ее мысленным взором пронеслись уродливые обрывки снов: человек, прячущийся за дверью, кричащие дети…

Прошел месяц. Она не могла рисовать. Она ни с кем не виделась. Наступил и прошел ее тридцатый день рождения. Как-то раз она пошла на автостанцию и купила билет. Она не стала предупреждать родителей. Решила, что позвонит им с автобусной остановки.

Глядя на Гарлем из окошка автобуса, Луиза думала о том, какой становится ее жизнь. Ей казалось, что она играет какую-то роль, управлять которой не в силах. Она знала, что все переживет. Будут новые работы, новые романы, которые она разрушит. Она будет уходить от мужчин до тех пор, пока никто не захочет заводить с ней отношения. У нее никогда не будет настоящего дома, она никогда и нигде не сможет обосноваться. Она не находила покоя. Она металась во сне в ожидании принца, но принца не было, были только открытки с изображением принцев. Настоящим был только Сэм, остальные были углеродными копиями. Но даже на Сэме лежала тень Сета. А оригинал был призраком — младенец, с которым она делила утробу Пенни.