17 оргазмов весны. Маша Онегина - Михаил Камалеев

И вот я, богатый и абсолютно свободный от отношений и какой-либо собственности, целыми днями сидел в своем крохотном уголке опен-спейса, со всех сторон закрытый перегородками, добровольно отстранившись от безудержного карнавала корпоративного блядства, царящего вокруг. С точки зрения психотерапевта [того самого друга моей мамы, который подсадил меня на антидепрессанты], очень положительно отозвавшегося о том, что я вернулся к работе, это называлось «восстановление навыков коммуникации, социальная адаптация после переживания утраты». Что ж, пусть будет так, мне все равно.

@@@

Лето выдалось душным и очень медленным.

Ощущение, что я был кинокамерой на съемках какого-то фильма, никуда не делось. Все происходящее по-прежнему не имело ко мне никакого отношения, но если раньше сюжет, несмотря на всю свою абсурдную бессмысленность, был хотя бы динамичным, то сейчас невидимый режиссер увлекся совершенно другой манерой: долгие нудные общие планы, угнетающая тишина в кадре, вязкое ощущение неотвратимо приближающейся катастрофы. И поскольку выключить или перемотать фильм не было никакой возможности, оставалось только одно желание: чтобы уже скорее случилось хоть что-нибудь!

Я два раза уезжал из Москвы на выходные [в Петербург и Прагу] и оба раза остался жутко разочарован. Дурацкие города с идиотской архитектурой и неоправданной манией величия.

Я зачем-то начал учить испанский язык, но после двух или трех раз перестал ходить на занятия. Не могу рационально объяснить оба поступка: ни зачем начал, ни почему бросил.

Некоторое время я серьезно размышлял о том, чтобы купить квартиру где-нибудь на окраине города или в Подмосковье – имеющихся денег вполне хватило бы даже на бюджетную «двушку». После пары недель почти ежедневных поездок по разным районам с мерзкими типами, которые почему-то называли себя «маклерами», я отказался от этой затеи. Мне не хватало моральных сил устраивать быт.

Я очень много работал. Я докатился до того, что мне выплатили квартальную премию и в полтора раза повысили оклад.

Вершина карьеры! Невероятнейший успех для молодого провинциального журналиста и начинающего алкоголика, планомерно и совершенно сознательно избегающего состояния трезвости. Если когда-нибудь в википедии появится статья про меня, этому эпизоду будет посвящен отдельный [несомненно, самый большой] абзац.

А пил я действительно много и почти постоянно. Я находился в том эйфорическом состоянии, когда каждодневное употребление – это еще не тяжелая и чрезвычайно изматывающая необходимость, основная работа и ненавидимая данность, а очень даже увлекательный и завораживающий процесс. Когда еще не все равно, что пить и чем закусывать, когда ты еще проводишь в алкогольных отделах магазинов продолжительное время, изучая этикетки самых разных напитков, а не идешь привычным коротким маршрутом до нужной полки. И в барах ты пока еще не слышишь в качестве приветствия фразу «Как обычно?», даже не успев занять свое постоянное место за стойкой.

Пользуясь тем, что в мой [самый дальний] закоулок офиса практически никто и никогда не заглядывал, а при необходимости другие сотрудники общались со мной по электронной почте, я начал пить и на работе тоже. Зачем ждать вечера? К тому же, светлый ром, смешанный в легкий коктейль со спрайтом, и с закуской в виде миндальных орехов оставляет лишь еле уловимый [и довольно приятный] запах, который очень легко спутать с дорогим парфюмом.

Я не искал себе оправданий, не придумывал отговорок, не собирался никому ничего объяснять, мне просто нравилось пить.

А еще лето выдалось очень душным и чрезвычайно медленным. Необходима была машина времени, чтобы перескочить через это выматывающее затишье. И, кажется, я ее нашел.

@@@

Впрочем, неотвратимое приближение осени пугало меня гораздо больше, чем повторяющиеся, монотонные, ничем не отличающиеся друг от друга дни этого лета: в сентябре была годовщина Машиных похорон. Вслух это пока не обсуждалось, но я чувствовал, что все от меня ждут каких-то решений и действий по этому поводу. В идеальном варианте эти пресловутые безликие «все» рассчитывали, что в этот день я приеду в наш город, съезжу на кладбище в сопровождении свиты из родственников, а затем будут поминки, нелепые речи, коллективный просмотр фотографий и всякая прочая невообразимо фальшивая чушь, которая не имеет никакого отношения к тому, что случилось год назад.

Причина исчезновения моей жены так и не была установлена, тело не найдено, уголовное дело прекращено, а родственники [в том числе и я] признали ее погибшей при невыясненных обстоятельствах. Мне прислали копию свидетельства о смерти, но я даже не смог открыть конверт.

И мне совершенно не хотелось никуда ехать. И дело не в том, что памятник на кладбище не вызывает у меня даже минимальных эмоций и внутри я не вижу никакой связи между ним и Машей. И не в том, что мне абсолютно не хотелось видеть других Онегиных – тех, что остались живы. Больше всего мучений доставляла возможность встречи с ее истеричной мамашей, заражавшей своей слабоумной психопатией все вокруг в радиусе километра. И причина была даже не в том, что я не хотел снова погружаться в этот бессмысленный и бесконечно мучительный кошмар самокопания, когда ежеминутно в голове возникает вопрос: «а если бы все было по-другому?»

Дело совершенно не в этом. Причина была максимально далека от всех этих, переживаемых, в сущности, усилием воли деталях.

Причина была в том, что я не мог ее простить.

То, что было у нее с тем самым коллегой [и только ли с ним одним?!] – это не мимолетный эпизод, не то, что называют дебильным словом «интрижка», это не одноразовая пьяная случка на загородном корпоративе. Это полноценный роман, «связь», «отношения» [какое бы еще более идиотское слово подобрать?], это целенаправленный и циничный обман.

«Мне так удобно!» – плевала она мне в лицо в тот самый день, когда мы виделись в последний раз. И это было обиднее всего.

Обеспечение удобства – вот, оказывается, какой была моя роль в Машиной жизни. Наивное, ни о чем не догадывающееся прикрытие. Составная часть легенды. Надежный тыл лицемерного комфорта. Необременительное приложение к собственным прихотям, позволяющее сохранять лицо в обществе. Идиот, добровольно и с удовольствием обеспечивающий соответствие социальному статусу [ведь, без сомнений, было «все как у людей»].

Именно поэтому я и не мог простить Машу Онегину.

Осознание и многократное пережевывание этого в собственной голове иногда доводило до приступов какого-то безысходного отчаяния, которые пока что заканчивались едва переносимыми головными болями, от которых не помогали лекарства, и пьяным беспамятством.

И еще мучило то, что я не мог высказать ей свою обиду.

Именно поэтому я не хотел и не собирался ехать на ее поминки. Но и не поехать я не мог – многочисленные объяснения с родителями, родственниками и друзьями выматывали еще больше.

Как это обычно и бывает, если ничего не делать, ситуация разрешается сама собой совершенно неожиданным образом. В один из последних дней августа в мой офисный загончик внезапно нагрянул сам генеральный директор нашей компании, очень странный мужчина неопределенного возраста, которого в офисе за глаза называли Шуриком. У него была смешная подпрыгивающая походка и дурацкая привычка подтягивать свои короткие штаны во время разговора. Казалось, что ему все происходящее жутко неприятно, и он хочет накрыться своими джинсами с головой, лишь бы только не участвовать во всем этом.