В изгнании - Феликс Феликсович Юсупов

на скамье подсудимых. Кроме того, он заставил говорить о себе в связи с двумя скандальными процессами. Дело было так: светлейший князь соблазнил одну из танцовщиц фокстрота в ночном клубе. Чтобы выпутаться из этой грязной истории и возместить бедной Мэри утраченную невинность, он предложил ей вместо денег картину Рубенса, которую при бегстве сумел увезти из своего петербургского дворца. Девушка, знавшая цену полотнам Рубенса, согласилась не поднимать скандала. Все шло хорошо до того момента, когда она решила продать этот щедрый княжеский подарок. Тут обнаружилось, что это полотно – не подлинный Рубенс, а копия, сделанная за 10 долларов одним из представителей нью-йоркской богемы. Оригинал, проданный нью-йоркскому миллионеру, находится сейчас на своем месте в его доме на Пятой авеню. Дело разбирается в суде.

Другая история еще хуже: Юсупов в качестве эксперта участвовал в продаже гобеленов одного русского эмигранта. Светлейший князь гарантировал, что это те самые знаменитые версальские гобелены, которые раньше принадлежали великому князю Владимиру. Гобелены были проданы за огромную сумму, с которой, конечно, Юсупов взял большие комиссионные. Как затем стало известно, эти самые гобелены тоже были копиями. Нью-йоркские газеты называют поведение князя с танцовщицей нерыцарским. Что до аферы с гобеленами, то за это его добродушно именуют мошенником.»

Что должны были подумать американцы, если бы могли читать по-русски, узнав стараниями большевистской газеты, что тот, кого они приняли так сердечно, был никем иным, как коварным обольстителем да еще и мошенником!

Глава VII. 1924 год

Возвращение в Булонь. – Маленькая Ирина. – Поездка в Рим. – Печальное состояние отца. – Махараджа объявился снова. – Доктор Куэ. – В Версале с Бони де Кастеллане. – Заявление великого князя Кирилла. – Династический вопрос. – Разделение русской церкви. – Дом «Ирфе». – Открытие ателье без гостей. – Мадам Хуби

Мы были очень рады, что вернулись наконец домой и увидели нашу дочку. Ей уже исполнилось девять лет. Она выросла и похорошела. Ее милое личико выражало ум и волю. Она обладала невероятным обаянием, силу которого уже успела обнаружить и теперь искусно и хитро использовала. В то же время своенравный характер сильно затруднял ее домашнее обучение. К тому же ей надо было общаться со сверстниками. Мы решили отдать ее на курсы Дюпанлу, тем более что они находились рядом с нами в бывшем особняке моей прабабки. Ирине там очень понравилось. Не желая отставать от сверстников, она включила свое самолюбие и делала быстрые успехи.

Мы не могли долго задерживаться в Булони. Надо было ехать в Рим, где находились больной отец и встревоженная мать. Они с нетерпением ждали нашего приезда.

Состояние отца глубоко меня огорчило. Человек, которого я еще несколько месяцев назад оставил бодрым, полным сил и энергии, теперь превратился в бессильного старика с согбенной спиной и затрудненной речью. Тем не менее, врач уверял, что, несмотря на эти печальные перемены, жизни отца в данный момент ничто не угрожало и что такое состояние могло продолжаться долго.

Моя мать и в этой ситуации являла собой образец преданности и спокойствия. Ее трогательно и искренне поддерживала тетя Бишетт с ее умом и добротой. Нежная забота, которой окружила нас тетушка, была поистине бесценной в те трудные дни.

* * *

Вернувшись в Булонь, я среди прочей корреспонденции нашел письмо алварского махараджи. Он был проездом в Париже и предлагал сопровождать его в Нанси, куда он направлялся к доктору Эмилю Куэ.

Я, как и многие, был наслышан о психотерапевтическом методе доктора Куэ. Говорили, что он творил настоящие чудеса. Я поспешил воспользоваться возможностью, которую предоставляло мне приглашение махараджи, чтобы лично взглянуть на знаменитого психолога и фармацевта. Он жил в Нанси в маленьком доме в глубине сада, по которому неизменно гуляло множество пациентов. Это был человек в годах, со скромной внешностью и симпатичным, улыбчивым лицом. Для начала он изложил нам свой метод самовнушения и завершил его знаменитой фразой: «Каждый день, что бы там ни было, мне все лучше и лучше». Ее следовало повторять утром и вечером, перебирая что-то вроде четок, сделанных из веревочек с двадцатью узелками. Слова «Я не могу, это сильнее меня, это трудно» следовало заменить на: «Я могу, я добьюсь всего, это легко». По его мнению, большинство наших недугов происходит от воображения, господствующего над психикой. Отсюда следует, что во многих случаях для исцеления достаточно обуздать свое воображение.

Доктор Куэ не был целителем, как утверждали многие. В клинике психотерапии, которую он основал в 1911 году и которая носит его имя, у него были ученики, которые впоследствии достигали тех же убедительных результатов, что и он.

Впоследствии я сам частенько убеждался в удивительном эффекте этого метода, особенно в случаях бессонницы.

Мы снова начали часто видеться с махараджой. Я возобновил обыкновение завтракать или обедать с ним, или сопровождать его в театр, который он очень любил. Впрочем, на первом месте у него всегда стоял луна-парк, это было его любимое место развлечений. Странный вкус, который я совершенно не разделял. Ничто так не забавляло его, как головокружительные «русские горы», да и вообще все аттракционы, создававшие иллюзию риска. Реальный риск также его притягивал. Я на всю жизнь запомнил кошмарные гонки на автодроме, в которых он заставил меня участвовать на «альфа-ромео», тогда одной из самых быстрых в мире машин. Привязанные ремнями к сиденьям, мы бешено неслись по кругу. Когда машина достигала максимальной скорости, она начинала издавать пронзительный свист. Радость махараджи в этот момент доходила до неистовства. Чтобы продлить удовольствие, он запрещал сбавлять скорость, и адское кружение продолжалось в сопровождении этого проклятого свиста, раздиравшего мне уши. Мы уже давно покинули автодром, а мне казалось, что я все еще его слышу. Свист этот преследовал меня даже во сне.

Махараджа знал, что я подвержен головокружениям. Несомненно, это побудило его заставить меня однажды подняться на верхнюю площадку Эйфелевой башни. Там он неожиданно схватил меня и нагнул за парапет, при этом с любопытством наблюдая мою реакцию.

Подобные его шутки начинали меня утомлять. Устав терпеть капризы этого восточного человека, все больше и больше казавшегося мне садистом или по крайней мере опасным маньяком, я решил реже бывать у него.

Бони де Кастеллане, с которым мы теперь часто общались, по воскресеньям иногда брал меня с собой в поездки по окрестностям Парижа. Я не мог желать более занятного гида. Комментарии, в которых он был чрезвычайно искусен, прибавляли приятности и интереса этим экскурсиям: «Памятник, – говорил он, – это плоть, заключающая в себе дух страны, эпохи и особенно человека».