Вдребезги - Генри Парланд

В его оправдание можно сказать, что, вероятно, и девушка под своими засыпанными песком локонами лелеяла те же мысли. Было бы небезынтересно реконструировать их молчаливый диалог, хотя он может оказаться и неприличным: не следует забывать, что беседа происходила на пляже под палящим солнцем, и поэтому ее участники вряд ли позаботились о том, чтобы облечь фразы в литературную форму.

После надлежащей обработки диалог мог выглядеть так (по вполне объяснимым причинам они обращались друг к другу на «ты» и не утруждали себя ответами на вопросы, хотя реплики порой случайно совпадали). Он: Какого дьявола ты купила этот купальный костюм — просто вырви глаз? Она: Интересно, что ты за тип на самом деле? Он: Неужели ты не понимаешь, что в обыкновенном черном купальнике не выглядела бы такой дурой? Она: Ну разве трудно догадаться и принести мне стакан содовой? Он: Будь добра, повернись-ка чуть-чуть, чтобы я рассмотрел твою грудь. Вот, теперь ты лежишь замечательно, отлично. Она: Любуйся, сколько хочешь, мне ни к чему об этом знать. Он: Если ты вообразила, что я хочу с тобой познакомиться, то ошиблась. Жара адская, а так мы можем беседовать намного свободнее. Она: Тебе воротничок натер шею. Он: А у Ами ноги покрасивее, чем у тебя. Она: С кем это ты меня сравниваешь? Хотела бы я знать, с кем ты проводишь время. Он: Что ты на меня уставилась? Ты всегда так таращишься? Она: Говорят, я похожа на Бригитту Хельм[2]. Мои знакомые даже зовут меня Бригиттой. Ты тоже можешь так меня называть. Он: Не надо было тебе напяливать этот купальник. Она: Ну что, насмотрелся на вырез моего купальника? Мне надо загореть и с другой стороны.

Как видите, разговор мог бы постепенно наладиться, не вспомни писатель, что ему надо торопиться, если он хочет вовремя поспеть назад в город, однако не исключено, что беседа могла принять и совершенно непристойные формы. (Возможно, именно так и произошло, ведь приведенный выше диалог, как уже говорилось, является литературной обработкой.) Писатель вернулся в свою кабинку, где совершил процесс обратного преображения; когда он, полностью одетый, вышел из нее, то был почти прежним. Ами снова заняла подобающее ей место. Но тут все опять перемешалось, его расплавившиеся на солнце мозги оказались неспособны сознательно удалить Бригитту и поставить на ее место Ами, а лишь набросили платье на радужный купальный костюм первой. Лицо с широко расставленными глазами осталось и сопровождало писателя, пока он сидел на корме катера и следил за бурлящей под винтом водой. На причале он чуть не столкнулся с автопогрузчиком, тот как из-под земли возник прямо перед ним и едва его не переехал. Оправившись от пережитого потрясения, писатель почувствовал, что полностью вернулся к реальности, и отметил, что Ами вновь приобретает конкретные черты, в то время как купальный костюм Бригитты растворился в угасавших солнечных лучах и канул в море.

Если накануне писатель позволил себе отдаться настроению и совершенно заморочил Ами голову своими парадоксами, то этот день он с холодным расчетом решил посвятить делам. Как мы убедились, его влюбленность не смогла устоять против солнечных лучей на пляже, но оказалась достаточно эластичной, чтобы к семи часам вечера вновь образумиться. На этот раз он проявил больше здравомыслия, купание смыло с него всю сомнительную романтику, и, если бы писателя так неудержимо не клонило в сон, Ами, вероятно, уже в эту ночь оказалась бы в его постели. Впрочем, в тот вечер он добился от нее всего, чего хотел, а потом оставил на произвол судьбы, что было непростительно, поскольку произошло в тот самый момент, когда он ясно понял: она будет покорна ему как собака. Вряд ли здесь сыграли роль какие-то доводы морали, скорее ему захотелось раз и навсегда показать Ами, кто принимает решения, но, как выяснилось впоследствии, он просчитался. Весьма довольный собой, писатель отправился домой, где мгновенно заснул и во сне провел ночь на берегу вместе с Бригиттой. На следующий день он, как ни в чем не бывало, позвонил Ами и получил весьма прохладный ответ: она не собирается встречаться с ним до послезавтра. Хотя прошлым вечером ему и правда хотелось спать, все же он совершил над собой насилие, когда, не объяснив причины, оставил ее, и вот теперь этот поступок привел к приступу смутной ревности, испортившему ему настроение на целый день. Писатель догадывался, что ситуация не так проста, как ему представлялось, — ведь он ничегошеньки не знал об Ами, возможно, у нее есть своя жизнь, которая таит еще немало неожиданностей. Вероятно, его странное поведение было вызвано именно этими сомнениями, которые уже в ту пору смутно зашевелились в нем, и он просто-напросто не решился доиграть игру до конца — ведь тогда его представление об Ами оказалось полностью неверным, и их отношения не имели бы будущего. Прежде чем мы как следует узнаем человека, наше сознание бесконечное число раз создает и разрушает его образ, и, когда у нас наконец сложится мнение о нем, это будет означать не то, что мы постигли его истинную сущность, а лишь то, что он больше нас не интересует. И если бы волей случая Ами уступила тогда писателю (поскольку ее психика была слишком здоровой, чтобы разобраться в столь лукавых ухищрениях), его представление о ней сформировалось бы окончательно, после чего она наверняка до смерти ему бы наскучила.

Эта опасность была в данном случае преодолена. Писатель понял, что ему может открыться целый ряд непредвиденных обстоятельств, в том числе и не слишком приятных. Поэтому он решительно приступил к делу, безжалостно вычеркнул свое прежнее впечатление и принялся конструировать новую Ами. При этом он бесцельно расхаживал взад и вперед по комнате, недовольный собой и всем миром. Кроме того, у него были деловые заботы. Исчерпывающий рассказ о них занял бы страниц сто, поэтому придется его опустить, отметим лишь, что новые напасти не были сложнее прежних, хотя это их никоим образом не умаляло. Обычно он решал проблемы с рискованной смелостью и энергией, но имел обыкновение регулярно в конце месяца терзаться глубокими сомнениями, что, впрочем, продолжалось недолго. Потом он успокаивался, осознавал, что пережил кризис и справился с ним, брал в долг и по-прежнему считал себя мужчиной, отвечающим за свои поступки. В тот день писатель вновь пережил подобный приступ моральных сомнений, которые так затуманили его сознание, что оно смогло усвоить новую версию Ами лишь наполовину. Да и как сложить представление о человеке по одному нелюбезному телефонному разговору? Посему он предпочел внести ясность в свое финансовое положение, пускай хотя бы на бумаге: сел и выписал свои расходы и долги на большой лист, который тщательно расчертил на колонки. Получился внушительный список, причем колонка доходов все больше и больше отставала в развитии, словно ребенок с дурной наследственностью, который вдобавок с ранних лет хлебнул лиха. Затем он погрузился в мрачные размышления, но не пал духом, а принялся выстраивать доходы и расходы друг против друга, словно два враждующих войска. К счастью, обнаружилось, что силы расходов хоть и велики по своей численности, но недостаточно сплочены, в то время как его постоянное месячное жалованье словно танк бросилось в наступление при поддержке ожидаемых литературных заработков. Писатель почувствовал себя героем на поле битвы, был готов обратить в бегство орды диких варваров и уже видел их смятенное отступление. Но тут вексель, срок погашения которого истекал через несколько дней, разом объединил разрозненные отряды долгов и повел их в контратаку. Чтобы отбить этот яростный штурм, пришлось выдвинуть в качестве резерва зарплату за два месяца вперед. После этого противники почувствовали взаимное изнеможение, доходы и расходы застыли в нерешительности друг напротив друга и принялись укрепляться на своих позициях. Писателю сделалось лень следить за позиционной войной, которая должна была за этим последовать, он запер бумаги в ящик стола и внушил себе, что одержал пусть крошечную, но победу. Он опять вспомнил Ами и с тоской подумал, что она будет стоить ему немало денег: даже ребенку ясно, что у нее большие запросы. Поколебавшись немного, он опять достал бумаги, которые только что убрал, но не смог выполнить свое намерение и, обессиленный, рухнул на стул. Возможно, это самый роковой момент нашего повествования, ибо, беспомощно упав на стул, писатель окончательно отказался от контроля над дальнейшим развитием событий, и история его любви к Ами превратилась после этого в поток несвязанных эпизодов, который увлекал его словно течение. А тот намеренный высокомерный жест, которым он собирался поставить Ами на колени, превращается в простую случайность (что, как мы видели, явилось отчасти следствием столь прозаической причины, как желание выспаться после загорания на пляже). За те два дня, которые писатель провел в ожидании встречи с Ами, он испытал все то унижение, какое суждено изведать несчастному влюбленному.