Кудесница для князя - Елена Счастная

Смахнув со лба растрёпанные пряди, Таскув встала и взглянула с высоты святилища поверх лохматых верхушек деревьев, что теперь несметным множеством раскинулись у ног, в самую даль. Огромная тень Ойка-Сяхыл протянулась с востока на запад, солнце ещё не выкатилось по небосклону из-за его бока, лишь очерчивало сиянием камни. Густо-зелёная тайга колыхалась, бескрайней рекой протекая между вершин Ялпынг-Нёра и ветер трепал над ней бесчисленные ленты, украшающие святилище.

Таскув вдохнула полной грудью, прикрыв глаза. Хватит медлить.

Она надела на руку слишком большое для неё обручье Смилана. Холод на миг тронул кожу, но тут же пропал, оставив только тяжесть серебра на запястьи. Достала из тучана длинные полосы ткани и, связывая из каждой человеческие фигурки, двинулась к идолам, что опирались на гору спинами. В каждую куклу она заключала по монетке – хороший дар для богов. Шептала обращение к Мир-Сусне-Хуму, просила его дать силы и мудрости, чтобы сохранить жизнь чужеземного княжича.

Закончив вязать кукол, Таскув положила их у подножия идола и опустилась перед ним на колени, опёрлась ладонями на камень, чувствуя его тепло.

“Услышь меня, За Миром Наблюдающий. Прошу твоей милости и помощи, чтобы спасти человека, чья жизнь вот-вот оборвётся. Испроси у Нуми-Торума​ сил, чтобы могла я передать их страждущему и страдающему. Верю в твою справедливость и жду слова твоего”.

Она замолчала и посидела ещё, склонив голову перед Мир-Сусне-Хумом. А затем встала, скинула бубен и двинулась к жертвенному столбу, ударяя по коже пальцами. Обошла его, медленно кружась, пытаясь услышать голос в мерном гудении. Ноги будто сами по себе переступали по камню, ветром подхватывало косы, и они ударяли то по одному плечу, то по другому при каждом повороте. Таскув поднимала руки с бубном и видела, как солнце подсвечивает его, затем опускала, едва не касаясь земли – тогда его пение становилось почти утробным. Она уже не замечала ничего вокруг, танцуя по краю пропасти: стоит чуть забыться, ступить в сторону – и переломаешь кости, рухнув с изрядной кручи. Её горловое пение звучало вместе с воем ветра в мелких разломах скал, а дыхание подчинялось теперь ударам колотушки по дублёной коже.

Всё теряло цвет, словно Таскув глубже уходила в другой мир. Она видела теперь умирающую реку жизни Ижеслава, берега которой медленно осыпались песком на дно, где ещё тихо журчал скудный ручей. После ринулась дальше, по руслу и вдруг налетела на плотину, высокую и крепкую – сотворенную кем-то княжичу во зло. Совсем узкий поток мог просочиться сквозь неё – ещё пара веток, вложенных в препятствие, ещё пара витков заклинания – и Ижеслав умрёт. Как бы поспеть.

Таскув встряхнула рукой, чувствуя, как вздрогнуло на запястьи обручье, бросила бубен наземь и достала из-за пояса кинжал. Глубоко дыша и продолжая напевать, подошла к жеребёнку, который от её кружения, кажется, успокоился – только зыркал по сторонам, прядая ушами. Она взялась за узду, провела ладонью по белой в яблоках шкуре, вскинула лицо к небу, щурясь от света, что теперь казался ей слишком ярким, и вонзила клинок в шею стригунка. Горячая липкая кровь потекла по пальцам, узда дёрнулась несколько раз, и руку оттянула тяжесть упавшей туши. Таскув выпустила её, отворачиваясь. Голос дрогнул, но снова выровнялся и полился славящей богов песней дальше. Она приложила вымазанную кровью ладонь к обручью, оставляя на серебре след.

“Прими жертву, За Миром Наблюдающий. Прими и помоги”.

Показалось, солнце излило в неё жидкий свет. Никогда раньше Таскув не ощущала себя столь полной, она могла теперь делиться жизнью со всем миром: а уж на хворого княжича её и подавно хватит. Она раскинула руки, обращаясь потоком, ринулась в почти пересохшее русло, заполняя его.  Пусть не до краёв, пусть ненадолго. Но теперь у них будет время добраться до остяков и узнать, кто и как выстроил губительную плотину на пути силы Ижеслава.

Таскув выдохнула и прислонилась лбом к жертвенному столбу. Мир переставал кружиться и размываться, ноги гудели от пройденного с утра пути и танца. Лучи вышедшего из-за горы солнца теперь освещали весь каменный выступ, делали разлившуюся по земле кровь нестерпимо красной.

Таскув, давя дурноту в груди, наклонилась за бубном, который так и лежал в стороне. Снова послышались лёгкие шаги – теперь на тропе, уходящей от святилища в лес. Она и выпрямиться не успела, как её словно ударили по ногам. Колени подогнулись, и Таскув рухнула, обдирая ладони в попытке удержаться за столб. Неведомая сила натянула все жилы в теле, его скрутило немыслимой судорогой. Прямо перед лицом оказалась морда убитого жеребёнка  с выкаченными в предсмертной муке глазами. Но Таскув не могла отвернуться. Жутко становилось от непонимания, что происходит, почему она чувствует, как её словно выпивают до дна. Свет мало-помалу мерк. Веки тяжелели, и скоро их невозможно стало поднять.

***

Костёр страшно пёк бок, словно Таскув поджаривали на вертеле. Она перевернулась – и жар обдал щёку. И в то же время озноб прокатился по спине. Чья-то ладонь легла на плечо, успокаивая, не давая шевелиться.

– Отдыхай, – шепнул знакомый женский голос, и она снова провалилась в забытьё.

В другой раз глаза всё же открыла. Костра уже не было, рядом, ссутулившись от долгого ожидания, сидел Унху, а над головой чуть трепыхался от гуляющего снаружи ветра свод палатки. Таскув собрала силы и тронула охотника за локоть. Тот опустил на неё взгляд и вдруг схватил в охапку, прижал к себе, шепча жарко:

– Слава Калтащ, ты очнулась! Я боялся, что случится самое плохое, – он взял её лицо в ладони и прижался к губам своими, сухими и горячими, точно в лихорадке, продолжил бормотать между поцелуями: – Так и знал, доведут тебя эти чужеземцы до беды! Как увидел, что ты там лежишь, в святилище, так сам чуть на месте не умер.

Таскув отстранилась, с ужасом на него глядя:

– Зачем ты туда пошёл?! Ведь нельзя!

Она негодующе хлопнула его ладонями по груди, а потом уткнулась в неё лицом. Внутри всё замерло от страшного осознания: он нарушил главный запрет всех родов – не ходить к святилищу. И не придумаешь даже сходу, что сквернее этого может быть! Теперь только гадать и приходится, как духи его накажут за непослушание, за поругание ялпынг-маа. Унху медленно и ласково погладил её по спине.

– А что же я, бросить тебя должен был, когда ты к ночи не вернулась? Я ж ведь с тобой теперь узами самой Калтащ связан. И раньше без тебя не мог, а теперь вовсе…

Он поцеловал её в макушку, стиснул в объятиях так крепко, словно кто-то отобрать хотел.

Может, и хотел. Не её забрать, но силы. И ведь как щедро хлебнул, как мучимый жаждой великан – едва душу не вынул. Большое могущество на то надо иметь. Знать бы, от кого такая напасть приключилась.

– И что ж ты, ночью пошёл? А коли кто тебя из духов в лесу водить начал? Меня не спас бы и сам бы сгинул.

Таскув подняла к нему лицо, окунаясь в бездонную черноту любимых глаз. Унху вдруг скривился, качнув головой в сторону.

– Одному не удалось сходить. Сын воеводов за мной увязался. Настырный такой, что собачий клещ! Вот вдвоём и ходили.