Две недели в сентябре - Роберт Шеррифф

Когда мистер Стивенс поднялся, кто-то из присутствующих вполголоса переговаривался, но другие зашикали на них, и мистер Стивенс заговорил в тишине.

Он сказал несколько слов о своей деятельности в клубе: вспомнил те прекрасные времена, когда он помогал основать его, потом ранний период, когда они боролись за выживание, потом свои годы в качестве вратаря и, наконец, десять лет в качестве секретаря.

– Однако приходит время, – сказал он, – когда понимаешь, что твои дни уже позади, так что пора отойти в сторону и передать эстафету молодым и более энергичным людям.

Кто-то тихонько воскликнул: “Нет!”, но он твердо продолжал:

– Мне нужно подумать и о другом; хоть я и люблю клуб, им мои интересы не ограничиваются. У меня много неизвестных вам увлечений, – тут он улыбнулся, – увлечений, которым я давно обещал уделить время, и с каждым годом они манят меня все сильнее. Да и работа становится все более ответственной и требует большего сосредоточения. Я тщательно обдумал этот вопрос, и если бы я считал, что никто не сумеет занять мое место, то пожертвовал бы всем ради старого доброго клуба, но я с гордостью вижу, что немало энергичных молодых людей способны с честью выполнить мои обязанности.

Когда мистер Стивенс садился, тишина стояла такая, что можно было бы услышать стук упавшей булавки. Речь вышла хорошей – и, мысленно пробежавшись по ней, он с радостью заключил, что ничего не забыл. Он сидел с мрачным и серьезным видом, искусно пряча улыбку и подавляя смешок. Ровно то, что нужно. Это заставит их собраться и встряхнуться.

И вот, после молчания, которое показалось бесконечным, поднялся мистер Харрисон, мировой судья, – тихий седовласый пожилой джентльмен, который был председателем и всегда выступал в этой должности раз в год на общих собраниях. Он не слишком разбирался в деятельности клуба, хотя исправно платил взнос в две гинеи, и мистер Стивенс сожалел, что взвалил этот переломный момент на его плечи. А впрочем, ничего с ним не случится.

Мистер Харрисон начал свою речь. Он сказал, что это тяжкий удар для клуба, красноречиво отдал дань талантам мистера Стивенса и его преданности делу, и… тут мистер Стивенс вдруг застыл. Что там говорит старик?

– Но после всего, чем он пожертвовал ради клуба, с нашей стороны было бы грубой неблагодарностью и несправедливостью требовать, чтобы он оставался с нами. Мы знаем: он не пошел бы на такой шаг, если бы не счел его жизненно необходимым. Мы должны помнить, что долг мужчины перед профессией важнее развлечений. Полагаю, все вы присоединитесь к моим выражениям сердечной благодарности за его прошлые заслуги и к моему глубокому сожалению по поводу его ухода…

Мистеру Стивенсу стало дурно: он похолодел, волосы у него на затылке зашевелились и встали дыбом, во рту пересохло. Со странным чувством, будто все это ему мерещится, он услышал, как слово берет кто-то другой. Молодой человек, сидевший сзади, вице-капитан первой команды, предлагал выбрать секретарем Джо Буллока – Джо Буллока, молодого члена комитета, который постоянно выступал на собраниях…

Он услышал гул аплодисментов и пару выкриков: “Верно, верно!”

Кто-то еще высказывался в поддержку кандидатуры Джо Буллока… Сквозь пелену табачного дыма он видел поднятые руки…

Он осознал, что с трудом поднимается на ноги и передает свой любимый журнал протоколов улыбающемуся молодому человеку, раскрасневшемуся от волнения и смущения. Его любимый журнал в потертой кожаной обложке, его друг, который в течение десяти долгих счастливых лет составлял ему компанию тихими вечерами за столом у камина… Мистер Стивенс не мог представить свой дом без него…

Ну что ж. Ничто не вечно.

Глухой стук колес внезапно изменил тембр, и вокруг взвихрился яркий свет. Миссис Стивенс вздрогнула и выпрямилась. Она задремала, но тут поезд выехал из туннеля, и это разбудило ее.

Теперь они ехали мимо маленькой станции – через дорогу, на которой ждала запряженная в повозку старая лошадь.

Ее муж все еще читал, склонив голову; его пенсне было слегка погнутым, потому что Эрни как-то раз случайно сел на него. Прошло уже десять лет с тех пор, как он вернулся домой с того собрания, – это было очень давно. И все же, как ни странно, он оставался таким же, как тогда, когда вошел в их спальню, где она лежала без сна и ждала его.

На ее невысказанный вопрос он ответил: “Я устал, Флосси. Расскажу все завтра”. Она слышала, как он беспокойно ворочается с боку на бок, и наконец заснула, уже когда сквозь занавески пробивался рассвет.

Однако рассказывать он начал только несколько дней спустя. Однажды вечером после ужина он неожиданно пригласил ее прогуляться.

Обычно она не выходила на улицу так поздно, и у нее болели ноги, но все-таки она обулась и пошла с ним, и они довольно долго бродили по дорогам.

На самом деле он рад, сказал он. Он действительно хотел уйти. Обидно только, что все произошло так быстро. Теперь у него будет гораздо больше времени на сад и… и на многое другое. Он снова начнет кататься на велосипеде. К Бекенхэму ведет много красивых тропинок и тихих дорог, по которым он не ездил с детства. И работа тоже – нужно уделять ей больше внимания, потому что сейчас он у себя на фирме далеко не последний человек.

Он говорил весело – иногда даже вызывающим тоном, – и она с такой же веселостью перечисляла все те вещи, которыми он может заняться теперь, когда у него появится время… Но в глубине души ей хотелось утешить его, потому что она понимала: ничто никогда не заменит ему счастливые дни на линии поля и хлопотливые вечера с журналом протоколов и с маленькими карточками.

Кроме того, она знала, что в конторе он по-прежнему сидит в углу за стеклянной перегородкой – там же, где и всегда. Если бы только ему действительно нужна была свобода от футбольного клуба, чтобы посвятить себя более важным делам!

Он вступил в клуб игроков в боулз[4], но сходил туда всего два раза. Сказал, что там все “какие-то прилипчивые” и слишком старые для него, – и она знала, что он вспоминает застенчивых молодых людей, которые когда-то приходили к нему, называли “сэром” и просили принять их в футбольный клуб…

И все же у них были дети – и сад – и отпуск…

Добродушный фермер, дремавший в углу, подставил миссис Стивенс плечо с одной стороны, а притиснутый к ней Эрни подпирал ее с другой стороны, чтобы она не свалилась набок. Ее голова качнулась и застыла. Один раз она тихонько всхрапнула, и мистер Стивенс, слегка нахмурившись, поднял голову.

Мистер Стивенс знал, что в определенной позе, с низко опущенной головой, его жена храпит, и некоторое время с тревогой наблюдал за ней. Он поднял глаза как раз в тот момент, когда девушки-соседки обменялись улыбками, услышав тихий одинокий всхрап, и уже приготовился легонько пнуть ее в подошву туфли, если она начнет храпеть в полную силу.