Как править миром - Тибор Фишер

Я киваю и улыбаюсь. Может быть, я почти нищий, но я знаю премьер-министра достаточно близко, чтобы он кивал мне на публике. И у меня есть на него материалы, которых хватит на большую и весьма занимательную статью в толстом журнале.

– Рад был повидаться. Как Эллен? – интересуется он, обернувшись через плечо.

– Отлично, спасибо, – кричу я ему вслед.

Умение запоминать имена – отличительный знак опытного политика. Как и непрестанная готовность все время лгать. Это впечатляет. Я смотрю, как он бежит прочь, словно моя последняя надежда.

Двое туристов (это точно туристы, судя по загару) наблюдают за нами.

– Это же?.. – спрашивают они.

– Да.

На площади Гайд-парка я примечаю памятник пулеметному корпусу, установленный в память о погибших в Первой мировой войне. Это уж точно малоизвестная статуя, и, наверное, пусть таковой и остается.

Во-первых, зачем там голый Давид? Нет, правда, зачем? Почему он стоит, опираясь рукой на бедро и выставив напоказ хозяйство? Разве Библия славит его за то, что он вывалил из штанов причиндалы? Кажется, там нигде не написано, что он сразил Голиафа видом своих гениталий. Какой-то он педиковатый, честное слово. Даже будь там вторая обнаженная мужская фигура, пристроившаяся к нему сзади, хуже бы точно не стало. Возможно, когда закончилась война, у скульптора из готовых вещей был только этот фигуристый Давид, которого он быстренько приспособил под памятник на волне мемориального бума.

К тому же это копия. (Я знаю, потому что Люк срисовывал из альбома скульптуру «Давида» работы Донателло.) В зависимости от настроения, тут у нас либо дань уважения великому мастеру, либо плагиат донателловского «Давида», который может быть Давидом. А может и не быть. Возможно, это какой-нибудь флорентийский мальчик по вызову, вскруживший голову Донателло. Или возвышенная аллегория политической мудрости. Или и то и другое. Кстати, тоже копия с древнеримской скульптуры. Хоть кто-нибудь создает что-то новое?

У пулеметного Дэйва нет сандалий и шляпы, как у донателловского «Давида». Всякий хороший порнограф знает, что голое тело представляется более голым, если оно не совсем голое.

В прославлении пулемета есть что-то странное и зловещее. Большинство обычных солдат в большинстве войн не слишком-то рвется сражаться, все хотят уцелеть и вернуться домой, и почти никогда никого не убивают (за исключением моего дяди Джо), и могут жить с мыслью, что убийство врага было ценой за их собственное выживание. Но когда ты строчишь из пулемета, убивая по несколько сотен людей ежедневно – в одиночку и собственноручно, с краткими перерывами на чашку чая, – как потом с этим жить? Хотя, может, поэтому им и поставили памятник.

Иду в сторону Сент-Джонс-Вуд. Что-то я и вправду не в форме. Мне надо больше ходить пешком. Лондон, как выясняется, не такой уж огромный, если ты не чураешься пеших прогулок и знаешь улочки на задворках, где относительно тихо. И даже приятно. Все более-менее стоящие места можно обойти всего за час.

Трудно понять, когда лучше идти к человеку с такими известиями. Я очень хочу поскорее разделаться с этим делом. По дороге еще раз звоню Джо’ну: вдруг он передумал? Я никогда бы не взялся за подобное поручение, если бы не оказался в отчаянном положении. Я пытался отнекиваться, но Джо’н, не владеющий тонкостями элегантного шантажа, заявил мне открытым текстом, что я не получу проект со статуями, если не выполню его просьбу. Будь я один, без семьи, послал бы его куда подальше. Будь я один, лучше бы умер от голода, честное слово. Думается, большинство преступлений совершается ради детей.

Везение. Странная штука. Например, мне не везет с ресторанами. Каждый раз, когда у меня появляются деньги, чтобы сходить в ресторан, каждый раз, когда я собираюсь в какое-то новое модное заведение, грозящее вырваться в десятку лучших, ресторан будет закрыт. Потому что сработала пожарная сигнализация. Или у них был пожар. Или там кого-то убили буквально десять минут назад, или они обанкротились, или вообще не работают во вторник вечером или в среду в обед. Или там снимают кино. Мироздание явно пытается мне что-то сказать. Но я еще не разобрался, что именно.

Так же мне не везет с работой. Небольшая поправка: однажды все-таки повезло. Мне было девятнадцать, я путешествовал по Эквадору и внезапно устроился на должность куратора по текстильным изделиям в одном музее в пригороде Кито. Я ехал в поезде и разговорился с Рафой, директором музея. Он пригласил меня посмотреть экспозицию. А потом предложил работу. У меня почти кончились деньги, и я с радостью согласился. Я думал, меня возьмут подметать залы или сидеть-охранять особенно ценные экспонаты.

– Будешь куратором по текстильным изделиям, – сказал Рафа.

Я рассмеялся. Но он не шутил. Я объяснил, что слабо себе представляю, что такое текстильные изделия, совершенно не интересуюсь текстильными изделиями и работал до этого только кассиром в супермаркете. И еще ставил штативы.

– Это неважно. Главное, чтобы ты понимал разницу между семьюдесятью и тридцатью. Так мы поделим твою зарплату: семьдесят процентов – мне, тридцать процентов – тебе.

Он объяснил, что мог бы устроить на эту должность кого-нибудь из своих родственников или друзей, но Кито – маленький городок, и со временем станет известно, что это именно родственник или друг, чьи познания в текстильных изделиях не идут дальше умения застегивать пуговицы на рубашке. Другое дело – молодой специалист, англичанин, выпускник всемирно известного университета.

– Я не учился в университете.

– Ты не понимаешь правил игры, – сказал Рафа. – В этой игре ты можешь окончить любой, какой хочешь, университет. Даже не выходя из кабинета. Даже не прочитав ни одной книжки.

– Я почти не говорю по-испански. Знаю всего сотню слов.

– Ты здесь не для того, чтобы говорить по-испански. Ты здесь для того, чтобы… курировать текстильные изделия.

– Но когда-нибудь все раскроется…

– Когда-нибудь – да, – сказал Рафа. – И тогда я скажу, что ты – международный мошенник, обманувший меня, простого, доверчивого директора скромного краеведческого музея, и буду в ярости рвать на себе волосы. Рвать и метать.

Пожалуй, это был лучший год в моей жизни. Я был не просто куратором по текстильным изделиям, возглавлявшим отдел текстиля, я был единственным человеком во всем отделе. Поскольку средства на экспонаты мне не выделяли, я решил, что текстильные изделия прекрасно курируют себя сами, ходил на работу два раза в неделю, чтобы пропустить по стаканчику с Рафой, и подрабатывал частными уроками английского.

Даже не знаю, почему я уехал. Я частенько жалею, что не остался курировать текстильные изделия. Перед самым отъездом Рафа надоумил меня украсть несколько не особенно дорогих экспонатов и продать их перекупщикам. Какие-то изделия народных промыслов. Иногда я задаюсь вопросом, не исчерпал ли я одним махом все отпущенное мне везение на трудоустройство; или, может быть, продал что-то такое, чего не следовало продавать.