Сестры зимнего леса - Рина Росснер

– Рибоно Шел Олам![21] Что с ней?

– Да вот, встретил около нашей лавки.

Где я? Неужели упала в обморок? Я никогда ещё не падала в обморок.

– Мне уже лучше, – шепчу.

– Наришкейт! Вздор, вздор, сиди спокойно, я сейчас принесу тебе водички.

«Какой ещё водички?» – недовольно отзывается мой живот. Качаю головой. Рот открывать боязно, вдруг стошнит?

– Может, она голодная? – говорит Довид.

«Да! Да! – откликается живот. – Подайте мне во-он ту голяшку, что висит на крюке, сырую, вкусную-превкусную…» Внутренне содрогаюсь. Что со мной?

– Похоже на то. Сейчас, сейчас, – бормочёт под нос госпожа Майзельс. – А рих ин коп[22], о чём только думали их родители? Всё один к одному! Сначала Женя Беленко, потом Глазеры…

– Мама, она сказала, что заболел ребе, отец её отца. Потому они и уехали, – поясняет Довид.

– Вон оно что! Ну, ништ гедейгет, ничего не попишешь. Я принесу перловую похлёбку.

«Что с Женькой?» – успеваю подумать я прежде, чем вновь сгибаюсь пополам от боли в животе. У меня вырывается стон.

– Потерпи, Либа. Мама сейчас тебя покормит.

Открываю было рот, чтобы сказать Довиду, как прекрасны его порозовевшие щёки. До того прекрасны, что хочется их лизнуть… Потом соображаю, что я едва не ляпнула. Захлопываю рот и зажмуриваюсь, лишь бы не смотреть на Довида. Меня что, к нему влечёт? Или я хочу его сожрать? По лицу текут слёзы. Зачем меня вообще сюда понесло? И Лайю нельзя было оставлять одну.

Появляется госпожа Майзельс с миской похлёбки.

– Подержи-ка, Довид. А ты, Либушка, постарайся сесть прямо. – Её заботливые руки ложатся на мои плечи.

Кое-как выпрямляюсь и открываю глаза.

– Мне уже лучше, спасибо, – говорю я, а рот наполняется слюной.

– Да нет, мейделе, что-то по тебе этого не видно.

Довид протягивает миску. Наши глаза на миг встречаются, и я заставляю себя перевести взгляд на похлёбку. «Вот это – еда, уразумел? – говорю я своему желудку. – А Довид – не еда».

– Ешь, Либа, ешь! – торопит госпожа Майзельс. – Эс гезунт![23]

Трясущейся рукой беру ложку, зачёрпываю густую похлёбку, пережёвываю кусочки мяса. От его вкуса хочется зарычать. Принимаюсь быстро, с жадностью есть. Мне кажется, я тонула, а в миске – спасение: свежий воздух, жизнь, еда, настоящая еда. Тщательно подобрав все остатки, поднимаю голову. Майзельсы смотрят на меня, открыв рты. Довид смущённо улыбается.

О Господи, что я ещё натворила?

– Ну, проголодалась, эка невидаль, нечему тут смущаться, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине, уносит миску и возвращается с тряпкой. – Вытри рот, деточка, – шепчет она мне на ухо.

Наши с Довидом взгляды опять скрещиваются. Он продолжает улыбаться.

До меня доходит, почему он так таращится, и моё лицо вспыхивает. Вытираю тряпкой губы. «Молодчина, Либа. Села в лужу перед первым же парнем, который обратил на тебя внимание. Хотя не обольщайся, он просто разглядывает твою замурзанную физиономию».

– Спасибо, – возвращаю испачканную тряпку госпоже Майзельс. – Извините.

– Штус[24], Либа, пустое. – В её глазах жалость. – Почему родители вас с собой не взяли, мейделе?

Сглатываю, всё ещё ощущая вкус мяса на языке. Что же ей ответить? Решаю сказать правду.

– Приходил мой дядя и сообщил, что ребе Беррер, отец моего отца, лежит на смертном одре. Тятя не захотел ехать туда без мамы. Только у них не было разрешения покидать штетл. Они договорились с Глазерами, что те за нами присмотрят. Сегодня мы с сестрой пришли на базар и услышали, что Глазеры… пропали.

– Не было разрешений, говоришь? Тогда твой отец поступил мудро, не взяв вас с собой, – госпожа Майзельс качает головой. – Такие уж времена настали, все цурис[25] на наши головы. Да-а, сейчас на дорогах небезопасно. Слыхала, что случилось в Гомеле? Ну, бе-эзрат Ашем, Дубоссары – не Гомель, тьфу-тьфу-тьфу. Никто не знает, куда подевались Глазеры, но слухам я не верю. Наверное, уехали по делам. – Она задумывается. – Хотя странно, конечно, что вас они не предупредили. Да и твоему отцу следовало бы сказать общине, что уезжает. Помогли бы всем миром.

– Тятя доверяет только своей кехилле, хасидам. И почему – не сказал? Сказал. Тем же Глазерам. – Я хмурюсь. – А что случилось с Женей?

– Неизвестно. Пропала. Её мать с ума сходит от беспокойства. Если вы меня спросите, девчонку сманили торговцы фруктами. Слишком уж смазливы эти парни, что-то здесь нечисто. Но кто знает, может, просто загуляла девка?..

– Мне кажется, Глазеры не могли далеко уехать. Ведь они обещали тяте о нас позаботиться.

Госпожа Майзельс снова качает головой.

– Да вы не волнуйтесь, мне уже почти восемнадцать, справлюсь. Мы же вдвоём с сестрой, было бы о чём говорить.

– Восемнадцать – это маловато, – цокает она языком. – А живёте вы, почитай, в лесу. Что угодно может случиться, никто и не узнает. Приходите к нам на шаббес с сестрой, мейделе. Придёте?

Сама не замечаю, как усердно киваю головой. Довид смеётся, а я вновь краснею. Наверняка он смеётся надо мной. Не знаю, стоит ли мне сюда возвращаться?

– То есть… сначала я должна посоветоваться с Лайей. Мы вам точно не помешаем? Тогда… тогда я испеку бабку.

– Помешаете? Ни в коем случае! Правда, Довид? А бабка твоей матушки – лучшая в городе, пусть и…

– Мама! – предостерегающе повышает голос Довид.

Они как-то многозначительно переглядываются.

– Госпожа Майзельс, мне пора.

Не слишком-то хочется знать, что они будут говорить о нас с мамой, когда за мной закроется дверь. Вот почему моя матушка здесь и не прижилась: ей просто не дали возможности. Не следует обходиться с новообращёнными, будто они – чужие; нельзя ставить прошлое им в укор. Так учит тятя. Однако складывается впечатление, что, кроме него, никто подобных правил не придерживается.

В то же время какой-то части меня до всего этого нет дела. Я хочу провести свою первую субботу без родителей в кругу большой семьи с сестрой. Сесть за накрытый стол, зажечь свечи, а не куковать с Лайей в пустой хате. При мысли о еде, особенно – о мясе, рот вновь наполняется слюной.